Я много благодарен моим возражателям в том отношении, что они заставляли меня вновь и вновь возвращаться к предмету, проверять свои основания и все более углубляться в сущность вопроса. Благодаря тому, некоторые его стороны и подробности, мало освещенные и недостаточно развитые в первых моих статьях, впоследствии более уяснились и подвинулись в обработке, а некоторые соображения и доказательства второстепенной важности подверглись поправкам или совсем отброшены.
Между прочим в своих изысканиях о руссах я натолкнулся на болгарские племена, обитавшие в Южной Руси, и счел необходимым пересмотр вопроса о болгарах. Этот пересмотр привел меня к тому выводу, что болгаре, как и русь, были чистое восточно-славянское племя. Тогда сделалось возможным отнести так называемую славянскую параллель в названиях Днепровских порогов у Константина Багрянородного именно к названиям какой-либо болгарской ветви. Уяснилось тогда для меня отношение так называемых Черных Болгар к Руси Тмутраканской, и сделалось возможным предположение, что русские письмена, найденные Кириллом и Мефодием в Крыму, были не что иное, как письмена славяно-болгарские. Уяснилась таким образом и связь начального русского христианства с греческими городами в Тавриде. Далее, высказанное мною в первых статьях предположение, что относительно сказания о призвании варягов-руси в летописях, дошедших до нас, мы имеем дело с позднейшим искаженным текстом и с какими-то позднейшими вставками - это предположение впоследствии подверглось более тщательному обследованию. Конечный мой вывод был тот, что басня о призвании трех варяжских князей, несомненно, была внесена уже в первоначальный текст Повести временных лет самим игуменом Выдубецким Сильвестром, который был автором этой повести, а не переписчиком ее (как ошибочно думали, полагая сочинителем ее печерского инока Нестора, автора житий игумена Феодосия и Бориса и Глеба). Начало басни о призвании варягов я отнес к первой половине XI века, а развитие ее - ко второй половине, то есть к эпохе сыновей и внуков Ингигерды. Потом в некоторых списках летописи, не ранее конца XII века, русь, посылавшая послов к варягам, была спутана с самими варягами, и тогда получился небывалый народ варяги-русь. Я указал и на самый процесс этого искажения, именно в списках северо-восточных: утверждению такого искаженного текста много способствовала наступившая эпоха татарского ига, эпоха упадка древнерусской образованности и затемнения киевских преданий.
Такое позднейшее искажение первоначального летописного текста, такое смешение варягов и руси в один народ невежественными переписчиками и сводчиками я выставил краеугольным камнем всего здания норманнской системы происхождения Руси, и пригласил моих противников опровергнуть прежде всего этот мои главный вывод. Весьма любопытно то обстоятельство, что противники, несмотря на многократные заявления с моей стороны, до сих пор тщательно обходили именно этот основной пункт моей Роксаланской системы или стародавнего туземного происхождения Руси. Даже наиболее почтенные из них в своих возражениях приписывали мне такое мнение, будто самая легенда о призвании варягов "была сочинена в Новгороде в XIII веке". При этом обыкновенно они ссылались на первые мои статьи, неверно их перетолковывая и совсем игнорируя последующие, и именно те, в которых основное мое положение об искажении текста развито наиболее. Вообще от такого невнимания к новой постановке вопроса и к другим существенным моим основаниям полемика неизбежно должна была затянуться. Мне нередко приходилось напоминать, что ответы на многие возражения уже даны в моих статьях; что прежде, нежели повторять эти возражения, следовало опровергнуть мои ответы. Я даже приходил иногда к убеждению, что противники не только не вникали в мои доводы, но и просто не читали их толком или совсем не читали.
В особенности любопытны приемы норманистов по отношению к филологической стороне вопроса. Если в первых моих статьях и были сделаны попытки дать иные объяснения собственным именам, нежели давала норманнская система, то впоследствии, глубже вникая в эту сторону, я убедился в полной несостоятельности современной филологической науки точно и удовлетворительно объяснить нам древние личные имена и географические названия; приглашал пока просто остановиться на факте несомненного употребления большинства данных имен у восточных славян, употребления, засвидетельствованного разнообразными источниками, и предлагал только объяснения примерные, за исключением немногих случаев, относительно которых высказал положительное заключение. Норманисты продолжали игнорировать эту мою основную мысль и голословно присвоивать своей этимологии монополию научности, несмотря на вопиющие натяжки и произвол своих объяснений. Несостоятельность их филологии доказывается тем, что если они в подтверждение своих толкований и ссылались на какие-то законы языка, то при сем никогда не могли привести ни одного ясного, бесспорного закона, который мог бы точно и фактически быть проверенным. А между тем им оставался неизвестным такой фактор, как закон народного осмысления многих собственных имен, которых настоящий смысл или давно утратился, или был непонятен по своему инородческому происхождению. Кроме того, они злоупотребляли тою возможностью, которую представляет для этимологических толкований общее арийское родство языков немецкого и славянского корня.
Итак, никто из моих специальных возражателей, сколько-нибудь известных в ученой литературе, не может пожаловаться, чтоб он остался без ответа с моей стороны. В особенности это относится к покойному Погодину и А. А. Кунику. Последние мои ответы были представлены на рассуждения о варягах-руси того же петербургского академика Куника, копенгагенского профессора Томсена и покойного нашего историка Соловьева (см. выше). Кроме таких специальных противников, в нашей науке и литературе последнего времени встречались и другие, которые, не принимая на себя систематической полемики со мною, высказывались или вообще за норманнскую систему, или прямо против меня, при удобном случае, мимоходом. Но так как их мнения выражались большею частию или слишком отрывочно, или в голословной, бездоказательной форме, то они почти не представляют материала для научной полемики. Однако я не желал по возможности и таковых противников оставлять совсем без ответа. (Последним доказательством тому служит моя предыдущая статья.) В настоящее время представлю еще пример выставленных против меня некоторых соображений, не выдерживающих фактической проверки.
На Казанском археологическом съезде 1877 года один весьма уважаемый мною ученый, хотя и не безусловный сторонник норманнской теории, по поводу своего реферата "О характере власти наших первых князей", высказал, между прочим, два возражения. Против туземного их происхождения будто бы говорят следующие обстоятельства: 1) на Руси не сохранилось народных легенд о божественном происхождении князей, как это встречается у других народов, и 2) начальная хронология нашей летописи достоверна, так как летописец пользовался какими-то старыми записями, что подтверждается его сказанием о комете 912 года. (Возражения эти, хотя и не вполне, напечатаны в "Известиях Четвертого археологического съезда" Казань, 1877, стр. 125- 127.) Случайно я не мог в то время ответить на эти возражения. Отвечаю теперь. Легенды о божественном происхождении князей не везде сохранились и у других народов. А главное, у кого мы будем искать сохранения таких легенд на Руси? Они, конечно, могли принадлежать только к языческому периоду; а наш летописец-монах или игумен менее всего расположен был передавать потомству мифологические басни. И если он, почему бы то ни было, раз остановился на известном домысле о призвании князей из-за моря, то, естественно, не желал и повторять такие легенды, которые противоречили бы этому его излюбленному домыслу. Скорее всего подобная легенда могла сохраниться в поэтических произведениях, проникнутых языческим мировоззрением. И она действительно сохранилась. Слово о Полку Игореве прямо называет русских князей потомками (внуками) Даждьбога. Поэт, конечно, не сам придумал такую генеалогию, а взял ее из народных этнических сказаний. Мало вероятия, чтобы таковые сказания остались совершенно неизвестными автору начальной летописи, игумну Сильвестру; но он, повторяю, с своей точки зрения относился к подобной генеалогии неприязненно, отрицательно. Что же касается до кометы 912 года, то она менее всего может свидетельствовать в пользу каких-то современных ей русских записок и достоверности летописной хронологии о варяжских князьях. Известно, что образцом и главным источником начальной летописи служил славянский перевод византийской хроники Амартола и его продолжателей. Из той же хроники заимствовано также известие и о комете 912 г. (см. греческий текст в Учен. Зап. Акад. Н., кн. VI, стр. 797). В русской летописи оно, конечно ошибкой, отнесено к 911 году. Мы уверены, что многоуважаемый ученый (К. Н. Бестужев-Рюмин) примет наше объяснение с обычными ему беспристрастием и любовью к исторической истине.
