— Молодцы вы, подводники, — сказал Козырев, тоже выпив. — Здорово воюете. В сущности, вы прорвали блокаду.
— Андрей Козырев — мой друг по училищу, — пояснил Федор лодочным командирам. — Или не друг? — прищурился он на Козырева вызывающе.
Ох и язва (с невольным восхищением подумал Козырев)! Ну, погоди… хоть ты и герой…
— Заботливее тебя у меня друга не было, — принял он вызов.
— Вот! — Федор коротко рассмеялся. — Золотые слова.
— И вовремя сказанные, — подсказал, улыбаясь, Чулков.
— Ну, может, не совсем вовремя. Может, с опозданием. Заботу, бывает, не сразу поймешь, так?
— Бывает, — не сдавался Козырев, — что ее и не разглядишь даже.
— Надо смотреть в корень, тогда разглядишь, — сказал Федор. — Ладно, давайте еще по полстакана. — Он налил себе. — Предлагаю за моего друга Козырева и его экипаж. Вы нас хорошо прикрываете.
— Точно, — подтвердил Чулков, довольный, что Федор прекратил не совсем понятный ему разговор. — Вы, гюйсовцы, тоже молодцы. За наше боевое содружество.
После обеда Федор вышел проводить гостей. Сошли с лодки, покурили на пирсе. День был серенький, с порывами западного ветра. В такие дни (подумал Козырев) подводникам, должно быть, легче уходить в долгое плавание: при блеске солнца было бы труднее…
Он спросил об этом Федора.
— Солнце или дождь — для меня значения не имеет, — ответил тот, глядя на гнущиеся под ветром тонкие сосны. — Я человек суеверный, — усмехнулся он. — Для меня важнее — кто выводит. — И, помолчав, добавил: — Если хочешь знать, я просил в штабе, чтобы твой тралец нас выводил.
Прав был капитан-лейтенант Козырев: в сущности, подвод ники в 1942 году прорвали — со стороны моря — блокаду.
Германское командование было убеждено, что Балтфлот наглухо заперт в восточном углу Финского залива, и объявило, что корабли и транспортные суда под немецким флагом могут спокойно, без помех, плавать по Балтийскому морю.
Но директивой военного совета КБФ бригаде подводных лодок была поставлена боевая задача — уничтожать корабли противника в Балтийском море, ограничить его судоходство постановками мин.
Иначе говоря — предписывалось навязать врагу беспощадную подводную войну.
В июне — июле, скрытно форсировав противолодочные заграждения в Финском заливе, одна за другой появились в открытом море лодки первого эшелона. Первые обнаруженные на коммуникациях противника транспорты шли с включенными ходовыми огнями и освещенными иллюминаторами — настолько уверены они были в безопасности. Но вот прогремели первые удары торпед, взметнулись в небо рваные горячие обломки судового железа, и транспорты, груженные танками и прочей боевой техникой, живой силой — подкреплениями для группы армий «Север», горючим, продовольствием, железной рудой, вывозимой из нейтральной Швеции, — стали погружаться, охваченные огнем и паникой, на морское дно. Больше освещенных иллюминаторов не наблюдалось. Немецкие транспорты теперь не выходили в море без сильного охранения.
По всему морю — у шведских, эстонских, латвийских берегов и даже вблизи побережья самой Германии — занимали боевые позиции субмарины Балтфлота. Тут и там поднималось над водой недреманное око перископов. Шумы моря — звуковые колебания — обрушивались на коробку обтекателя под килем лодки, там помещалась база приемников шумопеленгаторной станции. Это была лавина звуков, из которых срезывающие фильтры оставляли только единственно необходимые — шумы винтов кораблей. Эти-то шумы и достигали чуткого слуха гидроакустиков, несущих круглосуточную вахту. Слух, зрение, все душевные силы экипажей лодок были нацелены на поиск врага. Искать, найти и уничтожить!
Искали активно. От позиционной тактики, применявшейся в 1941 году, подводники в новой кампании перешли к позиционной маневренной тактике: каждая лодка, достигнув позиции, начинала крейсерство в ограниченном — но достаточно обширном — районе моря. Не ждать, а искать противника!
Искать, найти и уничтожить!
Одиннадцать лодок были развернуты в составе первого эшелона, большинство из них добились боевого успеха. Был потоплен двадцать один транспорт противника. В начале августа началось развертывание второго эшелона, а в середине сентября — третьего в составе шестнадцати лодок. Боевые действия охватили весь морской театр — от Ботнического залива до проливной зоны. Торпедами, арт огнем и на минных банках, выставленных подводным минзагом Л-3, в сорок втором году было потоплено более полусотни немецких транспортных судов общим тоннажем около 140 тысяч тонн (едва ли не целое пароходство!) и несколько боевых кораблей. И ведь суда, отправленные «к морскому шкиперу», шли, как правило, груженные. Это был серьезный вклад в оборону Ленинграда.
Подводники были главными героями кампании сорок второго. В Кронштадте каждую лодку, возвращающуюся из похода, встречали в гавани с духовым оркестром. Измученные, обросшие, счастливые, сходили подводники под бодрящие звуки марша на причал. Они пошатывались: ноги, отвыкшие от земной тверди, ступали нетвердо. Комбриг, выслушав краткий рапорт командира лодки, заключал его в объятия. Командир береговой базы преподносил поросят — трех, четырех, а то и пять — по количеству потопленных судов. Такая была заведена традиция.
Но не всем удавалось возвратиться, ступить на кронштадтскую землю. Двенадцать подводных лодок не вернулись в сорок втором из боевых походов. Почти всем им удалось форсировать Финский залив — тщательно охраняемые, постоянно наращиваемые проклятые минные заграждения — и прорваться на просторы Балтики. Но вот по пути обратно… мины гальваноударные, антенные, якорные неконтактные, донные неконтактные… противолодочные сети, погибельно наматывающиеся на винты…
Но никто не знает, как гибнут подводники.
23 июня 1975 года
Выезжаю на Кировский проспект, вливаюсь в поток машин. Пока я сидел у Неждановых, небо заволокло тучами. Наверное, будет дождь. Ленинградское лето без дождей не обходится.
Таня молча сидит рядом. Мельком глянув на нее, вижу прямую линию носа, капризные нежные губы. Очень похожа на Люсю. Только глаза не карие, а зеленые, русалочьи.
Мне редкостно повезло. Я не истлел на холодном грунте Финского залива, не сгорел в огне, не взлетел, разорванный на куски, в балтийское небо. Я остался жив — для чего? Главная задача всеобщего закона жизни: передай дальше генетический код. От зверя или растения больше ничего и не требуется: оставил семя новой жизни — и можешь сгинуть, исчезнуть с лица земли. Значит, я остался жив только для того, чтобы породить новую жизнь? Нет, не только, говорю я себе. Я работаю, проектирую подруливающие устройства и испытываю опытные образцы на судах крупного тоннажа. Я мыслю, следовательно, существую. Я трепыхаюсь, черт побери! Но в чем-то самом главном прав всеобщий закон — продли свой род и уходи…
Рядом со мной сидит моя дочь, продолжение моей жизни. Очень хорошее, красивое продолжение. Почему же я не весел? Почему нет у меня в душе умиротворенности и покоя? Вон, взять Галкина, бывшего артиллериста и минера с нашего «Гюйса». Галкину тоже повезло, он остался жив, дослужился до капитана первого ранга, ушел в отставку примерно в одно время со мной — и поглядите-ка на его удовлетворенное жизнью лицо, на благодушное пузо, отращенное на ниве руководства секцией ветеранов Балтфлота. Молодец, молодец Галкин! У него добродушная толстая жена и двое сыновей, отличные парни. Старший пошел по стопам отца, окончил училище и служит на Северном флоте. И как служит! Гремит на весь флот. В свои двадцать восемь лет уже командует сторожевым кораблем. Перещеголял папочку, у которого служба шла, скажем прямо, негладко. Мне порой кажется, что в характере у молодого Галкина есть что-то схожее с Андреем Козыревым — вот эта с мальчишеских лет определившаяся нацеленность на морскую службу. Помню его совсем мальцом в Балтийске, где я навещал иногда Галкина: ушастый белобрысый пацан, раскрыв рот, слушал, как мы с его папой предавались воспоминаниям. Галкин гордится старшим сыном и всем показывает флотскую газету с хвалебной статьей о нем. А младший сын работает автомехаником — я с ним хорошо знаком, у него веселый нрав и искусные руки. И уже пошли у Галкина внуки. Прекрасная семья. Пожалуй, одному только Галкину из всех нас удалось стать путным стариком…
