— Значит, под бомбы лезть? — сердится Чернышев. — Санитару людей надо спасать, а не губить себя.
— Я не лезу под бомбы, я их боюсь, — говорит Надя.
— Чтоб до отбоя носу не казала из убежища, ясно?
— Хорошо, папа.
Она бежит по мостику через Шлюпочный канал, не отвечая на заигрывания моряков с катера-«каэмки», что стоит в канале. Бежит мимо механического цеха, огибая гору битого кирпича на месте рухнувшей стены. Хоть бы не было сегодня… Хоть-бы-не-было-бом-бежки — отстукивают ее каблучки по чугунным ступенькам. Она вбегает в свой отдел — комнату с полукруглыми окнами, заставленную шкафами, столами с чертежными досками. Здесь никого еще нет — рано, рабочий день еще не начался.
Надя нетерпеливо стучит по рычагу телефонного аппарата:
— Базовая? Земляницыну Олю позовите. — И после паузы: — Оля? Это я, Надя… Так ты вызовешь?.. Жду… Занято? Олечка, ты звони туда, звони. Как только освободится, сразу меня вызывай. Один сорок шесть, помнишь?
Но только в десятом часу удалось прорваться сквозь служебные разговоры.
В дежурной рубке линкора «Марат» звонит телефон. Розовощекий старший лейтенант в наглухо застегнутой шинели с сине-бело-синей повязкой на рукаве выдергивает трубку из зажимов:
— Дежурный по кораблю слушает.
— Товарищ дежурный, — слышит он высокий женский голос, — очень прошу, Непряхина Виктора позовите.
— Какого Непряхина?
— Старшину первой статьи… комендора…
— А в чем дело? — сердито сдвигает брови дежурный. — Вы понимаете, куда звоните?
— Очень прошу, товарищ командир… Хоть на одну минутку…
— Да вы кто такая? Жена?
— Я?.. Невеста я… — дрогнул в трубке умоляющий Надин голос.
Дежурный хмыкнул в сердцах. Краснофлотцу-рассыльному:
— Старшину первой статьи Непряхина знаете?
— Так точно, — отвечает тот. — С первой башни он, командир погреба.
— Бегите за ним. Чтоб через тридцать секунд был здесь для разговора с невестой.
Ухмыляющийся рассыльный сорвался с места.
— Ждите, — кинул дежурный в трубку и положил ее на стол. — Чертовщина, — бормочет он, разминая папиросу. — Невесты, видите ли, не перевелись в Кронштадте. Бред собачий…
Утром базовый тральщик «Гюйс» возвращался с постановки мин в Кронштадт. Ночной туман поднимался с белесой воды, расползался, редел, открывая слева желтовато-серый берег Котлина, справа — темную лесистую полоску ижорского побережья. «Гюйс», оставив за кормой черную пустоту ночи, будто втягивался в коридор, и там, в конце коридора, был гранитный причал, чай, отдых. Притомился экипаж от ночной работы, от бессонья. Кто не стоял вахт, прикорнули, не раздеваясь, в кубриках, в теплых закоулках машины.
Козырев всю ночь простоял на мостике, ноги гудели, в горле першило от табачного дыма — накурился до красной черты. Он теперь был командир корабля, пусть временный, и в море не будет ему отдыха, надо привыкать. Ночью — ладно, ночью напряжение боевой работы держит на ногах. А вот наступило утро, туман сползает с залива, последние мили остались до гавани — и тупая утренняя усталость берет свое.
А Балыкин как? Козырев покосился на бледное от бессонницы спокойное лицо военкома. Тоже ведь всю ночь на ногах — а похоже, что нисколько не выдохся Балыкин. Крепкий мужик, ничего не скажешь. Ему тоже нелегко: поручился за неопытного и. о. командира, и теперь, понятно, ответственность давит.
Не бойсь, Николай Иваныч. Не подведу.
Уже недалеко Большой Кронштадтский рейд. Козырев смотрит в бинокль, различает силуэты кораблей на рейде. Вон тот, кажется, лидер «Минск». Да, точно, «Минск», старый знакомый… Досталось тебе на переходе из Таллина. Подлатали уже тебя?
Козырев смотрит на Южный берег, на Петергоф. Солнце выглянуло из утренней дымки, и блеснул вдали купол петергофского собора над притуманенным парком. Невозможно представить себе, что там, в Петергофе, немцы. Пялятся со своих наблюдательных вышек на залив, на Кронштадт. Дьявольщина!
И тут сигнальщик Плахоткин.
— Группа самолетов! — кричит. — Правый борт, курсовой десять!
Козырев вскидывает бинокль выше. Да, идут со стороны Петергофа… И похоже — много…
Колокола громкого боя поднимают команду. Быстрый топот ног по стальной палубе. Артрасчеты докладывают о готовности. А гул моторов в небе нарастает.
— Посмотри, Николай Иванович, — Козырев протягивает бинокль Балыкину, — какая туча идет на Кронштадт.
Да, много, много «юнкерсов». Кажется, еще больше, чем вчера.
Лейтенант Галкин — фуражка надвинута на брови, ремешок опущен, глаза на побелевшем лице полны отчаянной решимости — подает голос:
— Дальномерщик, дистанцию!
На рейде захлопали зенитки, корабли открыли огонь. Ну вот, теперь в гавань не войдешь, придется остаться на рейде (решает Козырев, бросая рукоятки телеграфа на «малый»). Веселый предстоит денек.
Самолеты разделились на группы, одна направляется к рейду. Сейчас будет в зоне досягаемости…
— Галкин! Готово целеуказание?
— Готово! — кричит Галкин в мегафон. На лице у него не то гримаса, не то улыбка. — Носовое, кормовое, к бою! Автоматы, к бою! — орет он оглушительно. — Правый борт десять… угол места сорок… дистанция полторы тысячи — огонь!
Виктор Непряхин выпрыгивает из орудийной башни, бежит по верхней палубе «Марата», влетает в дежурную рубку.
— Разрешите? — тянется к телефонной трубке, лежащей на столе.
— Тридцать секунд на разговор, — отрывисто говорит дежурный командир и, посмотрев на часы, перешагивает комингс рубки.
Виктор — задохнувшимся голосом в трубку:
— Надя?
— Да! — Над я стоит у стола, накручивая на палец шнур. — Здравствуй, Витя, — говорит она тихо. Ей не хочется, чтоб сотрудницы слышали.
Голос Непряхина в трубке:
— Надя! Плохо слышно! Говори громче! Надя, где ты?
— Здесь я… Витя, я получила твое письмо…
— Что получила? — нервничает Непряхин. — Громче говори!
— Письмо получила! Витя, ты писал, что у тебя ожоги…
— Да чепуха! Надя, времени нету, ты самое главное скажи!
— Витя, ты в письме пишешь — если я разрешу…
— Громче, Надя! Ну что ты лепечешь? Прямо скажи — скучаешь? Любишь?
— Да! Да! — вскинула Надя голову. — Люблю!
В этот миг отделился от земли и поплыл над Кронштадтом, забираясь все выше, протяжный вой сирены.
На линкоре «Марат» ударили колокола громкого боя.
А Непряхин, блаженно улыбаясь, кричит в телефонную трубку:
