Речкалов пропустил это мимо ушей. Слова зря тратить — время попусту терять, так когда-то дед-лесник говорил.
Сдвинув щиток наверх, Речкалов осмотрел свежий шов.
— Вам на заводе сколько хлеба полагается? — спросил Бидратый.
Тоже навязался, болтун.
— Двести пятьдесят. — Речкалов принялся менять электрод.
— А нам триста. Тоже мало… — Бидратый поскреб опухшую щеку. — Кому как, а мне не хватает. Самим не хватает, а тут еще командир наш… бабу прикармливать стал, к себе в каюту водить. Дела-а…
Мели, Емеля, твоя неделя. Речкалов опустил щиток. Снова брызнула сварка белым огнем. Бидратый отвернулся, зажмурясь.
Потом они поднялись на верхнюю палубу покурить. День был морозный, но ясный. Светило, нисколько не грея, солнце. Речкалов свернул самокрутку, изогнул ее коленом, закурил.
Бидратый, мигая белыми ресницами, посмотрел на его пальцы, обмотанные грязными бинтами, спросил:
— Махорочкой у тебя не разживусь?
Тоже навязался, стрелок. Речкалов отсыпал ему на клочок газеты махорки из кисета — и вдруг замер.
В сером платке поверх пальто, в бурых валенках вышла из носовой надстройки Надя. Опустив голову, направилась к сходне. Не дойдя, остановилась: чья-то тень упала ей под ноги. Надя подняла глаза и увидела Речкалова, вставшего у нее на пути. Лишь на один миг дрогнуло ее лицо, потом снова приняло каменное выражение. Ни слова не говоря, шагнула Надя вперед, прошла мимо посторонившегося Речкалова. Промерзшая сходня звонко отсчитала ее шаги.
Плаз — большая площадка, покрытая черной матовой краской. Здесь размечают в натуральную величину детали внутреннего набора корабля. Потом по этой разметке сделают деревянные шаблоны и по ним станут заготавливать шпангоуты, стрингеры и прочие, так сказать, кости корабельного скелета.
Сейчас разметкой на плазе занят начальник цеха. Он в ватнике, надетом поверх кителя, в брюках, заправленных в сапоги, и только «краб» — командирская кокарда на шапке — отличает его от рабочих.
Речкалов весь огромный цех обошел, пока не нашел тут начальника.
— За плазовщика встали, Алексей Михайлович? — говорит он.
— Если бригадир работает за сварщика, то почему бы мне не стать плазовщиком? — Начальник бросает линейку и мел, поднимается. — С лесоматериалом плохо. Только для шпангоутных шаблонов хватит. Черт-те что — каркас для листов обшивки не из чего делать. Что у тебя, Речкалов?
— На «Гюйсе» сделал я переборку в тральном трюме. По корпусной части можно будет закрыть дефектную ведомость.
— «Гюйс» меня не беспокоит. Меня сторожевик беспокоит, — кивает начальник на плаз.
— Тут насчет погиба листов один пацан-ремесленник подал мысль, — говорит Речкалов, глядя на размеченную носовую часть корабельного корпуса. — Приподнять конец листа на талях и нагревать. Лист своим весом возьмет погиб. Тогда и деревянного каркаса не надо.
— Это надо рассчитать. А что за пацан?
— Мешков.
— Щупленький, с книжкой за пазухой?
— Точно. С головой парень.
— Голова — деталь не лишняя. Вот что, Речкалов. Пойдешь мастером на чернышевский участок, главной твоей задачей будет сторожевик. Теперь насчет бригадира. Кащеев очень плох, я направляю его на стационар. Потянет этот Мешков, если поставить его бригадиром?
— Не знаю. Попробовать можно. А насчет меня, товарищ начальник, вот, прошу уважить. — Речкалов протягивает сложенный тетрадный листок.
— Что это? — Начальник разворачивает бумагу, и тут свет, и без того тусклый, меркнет, меркнет и гаснет совсем. — А, черт! Опять… Кликни-ка, Речкалов, этого Мешкова ко мне в кабинет. И сам зайди.
У себя в кабинете Алексей Михайлович Киселев чиркает спичкой и зажигает на столе коптилку — фитиль, зажатый сплющенным горлом снарядной гильзы. Потерев замерзшие пальцы, садится, читает речкаловский листок. Потом, сдвинув шапку на затылок, подпирает лоб ладонью и закрывает глаза.
Так он сидит минут пятнадцать — сидит и спит. Лишь недавно он обнаружил у себя эту способность — вдруг, будто в черную яму, проваливаться в сон. Вначале пытался пересилить неприятную слабость, а потом понял: организм требует. Пятнадцатиминутные торможения, а их было три-четыре на дню, помогали ему держаться, тащить тяжкий воз судоремонта.
Проснувшись, начальник цеха шевелит затекшей кистью. Репродуктор молчит. Только щелкает, отмеряя время, метроном.
Киселев наливает воды из графина и медленно пьет. И думает о том, как необычайно ему повезло: поезд, которым он отправил из Ленинграда жену, был последним, проскочившим в Москву перед тем, как немцы перерезали Октябрьскую дорогу. Следующий поезд, шедший следом, попал под жестокую бомбежку.
Видишь, Вера (мысленно обращается он к жене), я был прав. Ты не хотела уезжать, да, да, конечно, двадцать с лишним лет вместе прожили, не шуточное дело, и лучше бы не расставаться, пусто мне и одиноко в нашей квартире, которой ты отдавала столько хлопотливого труда, — но я был прав, настояв на отъезде. С твоими нервами, с твоими страхами — ты бы не перенесла бомбежки, обстрелы, голод. Ты споришь со мной в письмах и рвешься обратно в Кронштадт, но придется тебе пересидеть в Сталинграде у мамы эти трудные времена.
В Кронштадте, Вера, голодно и трудно. Чудовищных бомбежек, какие были в сентябре, теперь нет, но штурм может начаться снова. Правда, пишут в газетах, что Гитлер решил задушить Ленинград (и, значит, Кронштадт) костлявой рукой голода… Не дай тебе бог, Вера, хлебнуть блокадной чечевицы… Увидеть, как падают в снег люди, подкошенные голодом. Как упал у двери своей квартиры мастер Чернышев, которому как раз перед этим я отдал масло из моего декабрьского доппайка… А если б ты знала, как трудно мне с судоремонтом. Не хватает в цеху людей. А объектов — невпроворот. Невпроворот, Вера! Ко мне ежедневно приходят командиры и механики кораблей — требуют, требуют, кричат…
Они правы. Корабли, подлежащие ремонту, должны быть к весне во что бы то ни стало отремонтированы. Но где взять рабочие руки, материалы, электроэнергию? Не говоря уж просто о физических силах… Третьего дня пришел вдруг механик с одного базового тральщика. Командир у него — крикун, а механик этот производил впечатление скромного юноши. И вот он приходит ко мне в цех третьего дня и — с порога: «Товарищ инженер-капитан второго ранга, мы будем на вас жаловаться! Руководству завода! Вы срываете ремонт БТЩ „Гюйс“!» — «Успокойтесь, говорю, инженер-лейтенант, скоро начнем ремонт». Не слушает. Побагровел, орет… Пришлось осадить юнца. Я ведь тоже умею на повышенных тонах… хоть не люблю… Он остыл, мы разговорились. Представь, Вера, он коренной ленинградец, сын известного полярника. Знает нашего друга Левкова и собирался у него в конструкторском бюро заниматься проектированием кораблей на воздушной подушке. Помнишь наши разговоры с Левковым? В какой жизни это было? В какой-то другой, совершенно не похожей на эту…
