— До свиданья.
— Что с тобой, Надюша? Я в чем-нибудь провинился?
— Нет. — Она сделала движение уходить.
— Постой. Так нельзя. Ты будто вернулась в январь. После того, что у нас было, ты не должна так со мной обращаться.
— Андрей Константинович, — тихо сказала Надя, опустив голову, — я вас прошу очень… не надо нам больше встречаться…
— Почему?
— Потому что… не надо…
— Потому что не надо, — горько усмехнулся он. — Прекрасное объяснение. Нет, Надя, придется нам серьезно поговорить. Пойдем наверх.
Она отчаянно замотала головой:
— Нет, нет… Я больше ничего не могу сказать…
И вбежала в подъезд. Простучали, затихая, ее быстрые каблуки.
Небо еще потемнело. На нем проступила бледная луна со страдальческими впадинами глазниц. Будто в горних далях отпечатались Надина бледность, Надина печаль.
Надоела эта маета (думал Козырев, медленно идя обратно). Чего я добиваюсь, что мне эта девочка? Она, как бабочка в коконе, скована своим маленьким мирком. Хватит, хватит! Пусть живет как знает. Пересеклись на мгновение наши жизни — и снова расходятся по железным законам геометрии. У меня другая жизнь. Мой корабль, мое оружие, моя боевая задача. Все лишнее — отсечь. Вот и весь сказ.
Но спустя десять дней, вернувшись в Кронштадт из очередного похода, Козырев опять отправился на улицу Аммермана. Ничего не мог он с собой поделать, доводы рассудка не помогали: Надя безмолвно звала его своей печалью и беззащитностью.
Лил теплый летний дождь. Фуражка и плащ Козырева быстро намокли. Воронка от снаряда, в которую он не удачно ступил, была неглубокой, но достаточной для того, чтобы набрать полный ботинок воды. Улица под дождем выглядела мрачной, насупившейся. Главная моя улица (с усмешкой подумал он).
Надя, открыв ему, замялась в нерешительности.
— Я промок, — сказал Козырев, — и надеюсь, что ты не погонишь меня обратно под дождь.
Сняв фуражку и плащ в коридоре, он вошел в комнату. На тумбочку у двери поставил банку консервов, завернутую в мокрую газету. Вытер носовым платком лицо. Лиза, радостно охнув, кинулась прибирать со стола шитье.
— А мне как раз надо к подруге пойти, — сказала она, накидывая на рыжеватые кудри зеленую косынку. — А вы посидите… Надюша вас чаем напоит…
— Никуда ты не пойдешь, тетя Лиза, — твердо сказала Надя.
Она, в домашнем сером халатике, стояла у стола, скрестив руки на груди, будто стиснув всю себя. Неяркая лампочка в матерчатом желтом абажуре лила свет на ее гладко причесанную русую голову с белым треугольником лба.
— Да как же, Надюша, — запротестовала Лиза, — мне к Нюрке надо, я обещалась…
— Никуда не пойдешь, — повторила Надя.
— Не уходите, Лиза, не надо, — сказал Козырев. — Я просто зашел вас проведать.
— Тогда пойду чайник поставлю. — Лиза, несколько растерянная, вышла из комнаты, шаркая тапками.
Торопясь, пока она не вернулась, Козырев подошел к Наде и сказал тихо:
— Надя, я не могу без тебя. Я твоей матери дал слово…
— Не надо, не надо, Андрей Константиныч! — Она, закрыв глаза, качала головой. — Я перед мамой виновата, страшно виновата…
— Ты ни в чем не виновата, — быстро сказал он. — Твоя мама услышала меня, перед тем как… Я сказал ей, что ты под моей защитой…
— Не надо, не надо, — твердила она, не раскрывая глаз. — Не надо! Я свою вину никогда не…
— Слушай, Надя! — Он взял ее за плечи и тряхнул, словно пытаясь заставить очнуться. — От того, что ты сто раз повторишь «не надо», ничего не изменится. Ты слышишь? Я маме твоей сказал и снова повторяю: я тебя не оставлю. Я тебя люблю! Надя… Будь моей женой.
Он сам ужаснулся своим словам. У него не было в мыслях делать ей предложение, когда он шел сюда под проливным дождем. Он с ума сошел! Война, блокада, огонь каждый день, каждый день в море…
Но слово сказано.
— Можешь не отвечать сию минуту. Но долго не тяни! И имей в виду: все равно нам с тобой быть вместе.
Он отпустил ее, и Надя тотчас села на стул, будто сил у нее не осталось. Стиснутые руки разжались, упали на колени. А глаза все были закрыты, и губы дрожали — она пыталась сдержать слезы.
Козырев выглянул за дверь, кликнул Лизу из кухни.
Теперь они втроем сидели за столом. Лиза, оживленная, раскрасневшаяся, принесла и разлила по стаканам чай, в блюдце насыпала белых липких конфет, выданных по карточкам в счет сахара. Мокрые брюки неприятно приклеились у Козырева к коленям. Он пил чай и отвечал на Лизины вопросы о положении на фронтах.
Что ж, положение трудное. Вчера наши оставили Севастополь. В газетах напечатано сообщение Совинформбюро: «250 дней героической обороны Севастополя». Да, дрались севастопольцы геройски! «Бои носят исключительно ожесточенный характер» — так сообщалось в сводках. Он, Козырев, понимал, что кроется за этими словами. Колоссальные цифры потерь говорят сами за себя. За восемь месяцев боев враг потерял до трехсот тысяч убитыми и ранеными, триста самолетов…
— А что же союзники-то? Почему не помогают?
Что тут ответить? В газетах коротенькие сообщения: англичане воюют с корпусом Роммеля в Египте… налеты английской авиации на Кёльн, на Бремен… Все это нужно, конечно, но вряд ли может помочь нашим частям, сдерживающим непрерывные атаки противника на курском, на белгородском направлениях. Да и нам не очень-то… Далека Балтика от песков Эль-Аламейна…
Надя сидела за столом безучастная к разговору, ни словечка не промолвила. А когда Козырев собрался уходить, она взяла с тумбочки сверток, из которого блеснула желтой жестью американская тушенка, и сказала:
— Андрей Константинович, это заберите… Нет, нет, нет, нам не надо! Заберите, ну, пожалуйста…
После ужина Балыкин, как обычно, поднялся в радиорубку послушать вечернюю сводку. Он уже приноровился сокращенно записывать, ничего не упускал. Быстро бежал его карандаш за ровным голосом диктора:
«В течение 11 июля наши войска вели ожесточенные бои с противником на подступах к Воронежу…»
На мгновеньие замер карандаш, потом опять побежал по листку:
«…в районе Кантемировки и на лисичанском направлении. На других участках фронта существенных изменений не произошло…»
На месте этой фразы, привычной уже, Балыкин сделал условный знак — волнообразную черточку.
«…Нашими кораблями в Балтийском море потоплены пять немецких транспортов общим водоизмещением 46 тысяч тонн…»
О-о, это новость! Балыкин послушал немного продолжение сводки — шли эпизоды боев — и поспешил в кают-компанию. Там сидели за чаем Толоконников и Уманский.
— Ну, Владимир Семеныч, — подсел Балыкин к Толоконникову, — погляди, что в сводке сегодня. — Он прочел о потоплении транспортов. — Не иначе как твой брат свирепствует в море.
