В голосе постояльца послышались новые нотки, точно теперь бывший каторжанин силился в чем-то убедить хозяйку, хотя женщина и не осознавала, чем так озаботился Самарин.
— Исаак хотя и знал, что отец его убить намеревается, однако же доверился, и верил, и любил до самого конца.
— Но то — другое! — не соглашалась Лутова. — Насколько я помню, Авраам услышал глас Божий, о чем Исаак знал. А ваш Могиканин был не более чем разбойник, вор! И не имел иного повода, кроме того, чтобы выжить!
— Не был, а остался не более чем разбойник! — поправил Кирилл. — А вы сказали «был». Помните, я убежден, что он в городе. Может статься, подслушивает. Снаружи.
— Что ж, попробуйте меня убедить, будто Могиканин подобен Аврааму!
— А вы веруете ли?
— Ежели и есть Бог, то глупый, — Анна ответила гораздо более резко, чем намеревалась.
Самарин, хотя и понял, что у хозяйки свои счеты с Господом, промолчал.
— Стало быть, в Бога вы не веруете, однако же веруете, что Авраам веровал, а потому отец был вправе принести сына в жертву? Что имел основания для детоубийства?
— Нет, — возразила Анна, — к голосу Бога, требующего подобных жертв, прислушиваться не стоит! Я… мне встречались люди, они… им приходилось проливать кровь во имя Божье и жертвовать телом, и такие страдания, такая боль сильнее и дольше, чем от любой раны! Вот только ума не приложу: при чем здесь Могиканин? Вы не говорили, что ваш покровитель набожен. Ни разу не назвали его душевнобольным.
— Может быть, — медленно проговорил Самарин, — может быть, настанет время, и вы еще услышите, что он натворит.
— О чем вы? — недоумевала женщина.
Кирилл промолчал; сел на прежнее место, слегка выкатив глаза и поджав губы. При взгляде на квартиранта всё оборвалось у Лутовой внутри, волосы будто зашевелились от неприятного ощущения, словно Кирилл удерживает самого себя под арестом. Невыносимое чувство. Допила коньяк, встала, вновь наполнила фужеры, пригубила свой, оставила бутылку на столе — и прошло.
Ладонь правой руки покоилась на столешнице, близ бокала. Самарин вновь овладел собой. Ужасное чувство прошло, и лишь гадать приходилось: уж не почудилось ли?
Он подался вперед, накрыл ладонью ее руку, попросил позволения обращаться на сердечное «ты». Кивнула, сплетая свои пальцы с его.
— Ты права, — согласился мужчина. — Могиканин считается лишь с собственными побуждениями. То же самое я сказал и утром. Но одна мысль не дает мне покоя: есть ли иная причина, кроме Бога и разбоя, могущая вынудить человека убить в глуши своего товарища и съесть? Не по велению судьбы, как рассказывают в историях о потерпевших кораблекрушение или первопроходцах Севера, решающих жребием, кому из них суждено погибнуть, чтобы выжили остальные. А единственно грубой силою, и здесь мы говорим не просто о человеке, одержавшем над спутником верх, чтобы его съесть, — нет, о человеке, откармливающем товарища, точно крестьянин — борова.
— Мне не приходит в голову повода, могущего оправдать такое зверство. Пейте же.
Самарин выпил залпом, нежно расплетя свои пальцы. Женщина вновь наполнила бокалы. Поразило не то, что прикрыл ее руку ладонью своею, но что отнял.
Кирилл продолжал:
— Предположим, некий человек, некий людоед знает, что от того, насколько успешным окажется его побег на волю, зависит участь целого мироздания. Допустим… Вообразим себе существо, столь самозабвенно отдающееся счастью нового мира, что всю жизнь свою посвятило оно уничтожению жестоких, развращенных чинуш, истребляя заполонивших канцелярские заведения крыс, покуда не погибнет само. Представим, что наш герой отдает себе отчет: политические и даже революционные методы борьбы недейственны, ибо всего лишь вносят в человеческое существование легкую сумятицу. Не то чтобы вся уродливая чиновничья, дворянская и купеческая порода представлялась ему корнем людского зла. Нет, просто враги падают перед ним, подобно тому, как падают осажденные твердыни под ударами тарана. Не каратель, но само возмездие, позволяющее уцелевшей добродетели отстраивать на руинах лучший мир. Назвать такого представителем народной воли — значит произнести невразумительную нелепицу, как если бы бич гнева был выборной должностью. Он и есть народная воля. Сотни тысяч проклятий, выкрикиваемых поработителям денно и нощно. И судить такую личность той же меркой, что применима к обычным людям, — странно, все равно как судить волков за убийства оленей или расстреливать бурю. Мы вправе скорбеть о съеденных жертвах — разумеется, если они невинны. Но человекообразная пища — не более чем досадная случайность. И нет в том зла. То, что человеческой единице представляется дурным, есть деяние любви народной ради будущего. Да и назвать такого человека людоедом было бы несправедливо. Он — буря, призванная народом, от которой и редкая добродетель укроется.
— Таков ли и Могиканин? — подивилась Анна.
— Я всего лишь прошу тебя представить существование подобной личности возможным, — пояснил Кирилл.
Женщина слегка захмелела. И знала об этом. В воображении ее всё смешалось. Выдуманный Самариным людоед-народоволец не напугал так же, как случилось бы, доведись Лутовой выслушать тот же рассказ в трезвом виде, отчетливо, ясно видя окровавленный рот и суровый взор. Когда Самарин говорил, голос его оживал, теплел, а смотрел он так, точно испытывал к ней нечто особенное, и привлекательность этого чувства пересиливала отвращение от слов.
— Послушать, так ваш воображаемый людоед невероятно тщеславен, — съязвила Анна. Провела кончиком пальца по запястью мужчины. Столь легкое прикосновение никого ни к чему не обязывает. Принялась теребить пальцы Кирилла. — Не стоит приносить кровавых жертв неведомым стихиям, будь то Бог или нация, — произнесла Лутова.
— Так что же, и идеалам не бывать?
— А я вас циничным считала. Не поговорить ли нам о чем-нибудь ином? Идемте в гостиную.
Гость отправился следом за хозяйкой. Попросил:
— Расскажи мне об офицере Муце. Вы с ним дружны?
Авахи
Муц отогнал наваждение. От костра, недавно пылавшего в ногах, остались лишь жаркие уголья. Тесно, воздух недвижим, над головой и в стороне — слабые отблески отраженного света, и пахнет дымом да высыхающей шерстью.
— Проснулся, — сказал Броучек.
Уперевшись ладонями, офицер оттолкнулся от земли и уселся, опираясь спиной о скалу, а ноги по-прежнему держа у кострища. Оказалось, что он в пещере. У входа мерцало пламя. Перед огнем, скрестив ноги, неотрывно глядя в огонь, сидел человек, которого Муц не мог с точностью разглядеть, однако же был уверен, что то не Броучек и не Нековарж: солдаты сидели по обе стороны от офицера.
— Это кто? — удивился офицер.
— Белая бестия, — пояснил Броучек. — Мы тебя будили, да не добудились.
— Туземец?
— Тунгус, — пояснил Нековарж, — бледный парень, беловолосый.
