Но еще хуже была тишина. Хоть бы лягушка квакнула или сова ухнула, хотя и эти твари кричат точно души неприкаянные, но целые часы напролет — лишь тишина, и кажется, что к ноге подкрадывается хищник и вот-вот вопьется в твое тело, и ты вот-вот закричишь, запричитаешь, умолять бросишься — и тут же осознаешь, что не понять тебя зверю и нет в нем ни добра, ни зла, ни рассудка.
Но даже среди страданий и мучений, вызванных отсутствием сна, я постиг, что страх перед крадущимся зверем — внутри меня. И что даже если бы я, один в глуши, претерпевал боязнь и муку смертную, то не волк бы страдания учинил, ведь зверь — лишь часть замысла Божьего, а Бог милосерд. И весь ужас, что я нес в себе, всю жуть — от всего этого волк бы меня избавил, и тогда уже ничего бы не отделяло меня более от Господа.
— А что, если бы это не дикий зверь оказался, а другой человек? — осведомился Самарин.
— Тогда не так страшно. Тогда, до самого последнего мига, надеешься, что убийца избавит тебя от того страха, что в нем самом, на милость уповаешь. Что тебя помилуют.
Но звери не показывались, ночами никто не приходил. В конце концов я заснул, но вместо кошмаров увидел дивные сновидения, узрел рай и вспомнил о вечности, о счастье.
Когда же проснулся и понял, что бодрствую, то запечалился, точно после кончины родного человека. Я шел весь день, и воспоминания о сновидении померкли, пока ночью я вновь не испытал сильного ужаса.
Однажды вечером я увидел, как горят в деревне огни, и понял, что спасен. Но тут меня охватил новый страх, еще сильнее прежнего. Я испугался, что с первой же ночевкой в безопасном месте все кошмары, которых избежал во время странствий в глуши, навалятся на меня…
Самарин остановился и приблизился к Балашову. Тот почувствовал на своем лице чужое дыхание.
— И что же? — прошептал Кирилл. — Так и случилось?
— Нет! — возразил Глеб, отворачиваясь от жаркого дыхания Самарина. — Так и не увидел я кошмаров…
— Разумеется, — произнес Самарин, — разумеется… Ну и хорошо. Идем.
Оба выбирались из туннеля на запах лиственничника, через который шла просека. Ночь выдалась облачная, не было видно ни зги — только поблескивали рельсы да вздымалось к небу черное марево древесных крон. Над головой, с криками, похожими на скрип дверных петель на ветру, пролетела гусиная стая. Шаркали и случали по путям подошвы изношенной обуви Кирилла.
— А какой год теперь? — поинтересовался Самарин.
— Тысяча девятьсот девятнадцатый.
— Должно быть, война еще идет.
— Теперь уже другая. Не поймешь, кто на чьей стороне. На старой, там, где с немцами и австрияками дрались, были наши и был враг. А теперь наши против своих же воюют. Белые с красными. Белые за царя, его красные убили. А красные за то, чтобы все были равны.
— А вы, Глеб Алексеевич, на чьей стороне?
Балашов надолго замолчал. Наконец сдавленно произнес:
— Перед Богом-то все равны…
— И как же вы живете?
— Да что ж вы за каторжник такой?!
Самарин, прежде шедший впереди, встал и обернулся. Показалась скрытая облаками луна, и тусклые отблески едва отсвечивали на лицах обоих мужчин, скрытых зародившимся полумраком. Оживление сошло с лица Кирилла, сменившись мертвенной безжизненностью.
— А я думал, что в Сибири нас «сидельцами» называют… — заметил Самарин.
Балашов отступил на шаг.
— Верно… Но речи у вас… не как у каторжанина…
— Отрадно… Тем более что я провел пять лет в обществе преступников. — Голос Самарина потеплел, и слегка оживилось выражение лица, казалось, что и не было вовсе того мертвенно-опустошенного взгляда. Кирилл сорвал куст папоротника и принялся обдирать листья. Пропел несколько строчек из романса, смутно Балашову знакомого, настолько приглушенно, что Глеб смог разобрать только слова «среди миров»…
— Я не преступал закона… хотя и бежал с каторги, — признался Самарин. — Но среди преступников я чужой.
— Стало быть, политический?
— Верно.
— Вы, значит, ученый? Социалист?
Самарин, смеясь, взглянул в понимающие глаза Глеба.
— Что-то в этом роде, — сообщил Кирилл. — Я бежал с Белых Садов. Слышали о таком месте? Отсюда с добрую тысячу верст к северу.
— А что, там были прииски? — задумчиво спросил Балашов. — Не знал я, что в Белых Садах золото моют.
— Работы хватало… а вот золота я не видал, — сообщил Самарин. — Полагаю, вам хочется узнать, за что меня сослали?
— Незачем мне это знать, — отказался Балашов. — Всё одно, у чужих людей выспрашивать — грех на душу брать.
— Ба! Я придерживаюсь тех же взглядов! А вам самому точно не доводилось на каторге побывать?
— Нет. Бог миловал. Хотя у всех у нас души на плотской каторге, Кирилл Иванович.
— Ах да, все эти разговоры о теле и душе… Гм. Ну что ж… Если вы им верите…
— Наши-то в Языке еще как веруют. В искупление. И многие спаслись.
— Искупление?! — расхохотался Самарин и двинулся в путь.
Балашов следовал в нескольких шагах поодаль. Какое-то время никто не произносил ни слова. Порой Кирилл спотыкался или покашливал. Глеб семенил неслышно, со шпалы на шпалу, точно знал, где они лежат, пусть даже и в темноте. Он заговорил первым.
— Само собой, Кирилл Иванович, что если бы вы захотели рассказать мне, за что попали на каторгу, то отговаривать вас мне было бы негоже, — заметил Балашов.
— Да нет, вы верно сказали, — отрезал Самарин.
— Кажется, вы давеча намеревались предупредить кого-то. О человеке, что вас преследует.
— Да. Возможно, мне следовало вернуться. Знаете анекдот про чернеца, который однажды добрался до польского городишки, принялся трезвонить в колокол ратуши, взбаламутил всех горожан и сказал прибежавшим на звон, что пришел предупредить их о надвигающемся море? Его спросили, с кем придет зараза. А монах и скажи: «Со мною!»
— Ишь ты, — отозвался Балашов.
— Я учился инженерному делу в уездном городке под Пензой. И была там барышня, знакомая курсистка… Катя… Черт, да имя не имеет значения. Мы были дружны. Она связалась с дурными людьми… Я тоже. Катя зашла дальше, чем я. Тогда еще правил царь. Кончилось тем, что барышня взялась за бомбу. Мне не хотелось, чтобы мою знакомую арестовывали, и тогда я украл у нее адскую машину. И под стражу взяли меня. Приговорили к десяти годам каторги на Белых Садах.
— Далече, однако, да и север неблизко, — произнес Балашов. — Тяжко, наверное, было?
Немного помолчав, Самарин ответил:
— Вы и представить не можете, как это далеко, как там холодно, как одиноко! Однажды я покинул каторгу и решил более не возвращаться. Мрак казался вдвойне чернее того, что сейчас нас окружает. Вьюжило так, что я сам казался себе соломинкой на ветру. Подумалось: а что обо мне скажут? И понял: ничего.
