Щелястые доски настила упруго загудели под ногами, и сердце сжалось от внезапного страха – вдруг сейчас проснутся пулеметы и огненный шквал поставит точку в жизни. Вот так, запросто, под плеск воды и крики полуночных птиц. Граевский задавил рвущийся из горла крик и, перемахнув через набитые песком мешки, сразу же увидел австрийских пулеметчиков. Одетые в серые бесформенные мундиры и матерчатые козырькастые кепи, они лежали неподвижно, и кровь их стыла бурыми пятнами на жирной зеленой глине. Впрочем, она была везде – на полу блиндажа, на деревянных нарах, на вороненых машинках «Шварцлозе». Сами пулеметы были сняты со своих мест и повернуты в сторону неприятельских окопов. Кучей лежали сумки, цинки с патронами и трофейные винтовки «Манлихер» – казаки даром времени не теряли. Выставив сторожевое охранение, они закусывали, прямо из банок черпая ложками австрийские консервы.
– Австрияка, ваш бродь, чисто шатанули, без выстрела. – Не смущаясь присутствием Граевского, Акимов отхлебнул из трофейной фляжки, крякнул. – Если дозволите, могем продолжить. Сиганем лазом в траншею, возьмем сторожевых ножами, ну а уж тут вы – цепью через бруствер.
Он вытер губы и пустил фляжку своим, по кругу.
– Посогрейтесь, хлопцы, как бы нутре не застудить.
От его выцветшей, бледно-зеленой гимнастерки шел пар.
Между тем переправился уже весь отряд, и замыкающий, прапорщик Трепов, доложил:
– Бэз потерь, вооружение, снаряжение полностью.
– Хорошо. – Граевский глянул на часы и, собрав офицеров, начал ставить боевую задачу. Потом позвал Акимова и сказал только: – Давай.
Времени было без десяти двенадцать. Ровно в полночь из австрийского окопа раздался рев сыча, и Граевский закричал:
– Сигнал!
Длинными змеями взмыли в небо ракеты, давая знать Новохоперскому полку, что путь свободен и можно наступать. В это же мгновение разведчики поручика Вольского бросили во вражеский окоп жестяные, похожие на бутылки гранаты и, перескочив через бруствер, спрыгнули в дымящуюся, полную орущих австрийцев траншею – пошла работа.
– За мной! – Не дожидаясь, пока сгорят ракеты, Граевский бросился в ход сообщения, споткнувшись, дико закричал и, осыпая плечами глину, яростно рванулся на шум сражения. В нос ему ударил запах крови, пороха, разгоряченных тел. Страшно выругавшись, он взвел курок и увидел, как прямо на него, нацелившись штыком в живот, летит австриец, длинный, с белесыми кустистыми бровями. Глаза его были огромными, выкатившимися, потемневшими от бешеной ненависти. «Бах!» Поручик нажал на собачку, и револьвер злобно тявкнул в его руке. Словно наткнувшись на невидимую стену, австриец замер, раззявил рот и, сгибаясь пополам, рухнул ничком. Штык его мягко вонзился в глину у самых ног Граевского. Перескочив через убитого, поручик побежал вдоль траншеи, где орущие от ярости люди резали орущих от страха людей.
В его сердце царила бесшабашная злость: судьба – индейка, жизнь – копейка. Расстреляв барабан, он сунул револьвер в кобуру и взялся за окопный кинжал, узкий, шилообразный, больше похожий на итальянский стилет. Такой острый, что, вонзаясь в глаз врага, непременно ударялся изнутри о черепную кость.
Скоро все было кончено. Самые удачливые из австрийцев, побросав винтовки, бежали к своим, – их счастье, в темноте не попасть. Другим повезло куда как меньше – их трупы, предварительно обшарив, разведчики уложили в качестве бруствера. Траншею взяли малой кровью. Двое наших сыграли в ящик, да поцарапано с десяток. Только у Граевского радости не было: понимал, что не победа это, так, временный успех. Как начнут австрийцы жарить из гаубиц да бомбометов, окоп превратится в братскую могилу. И самое главное, где оно, обещанное наступление? Где геройские батальоны Новохоперского полка? Мост взят, плацдарм для развертывания занят, только выходит, что это никому не нужно.
«Нет, фольварк брать – только людей зря губить». От смутной, пока еще не осознанной мысли Граевский вздрогнул, а в это время где-то у самых звезд, в черной вышине вырос резкий свистящий звук и разродился огненно-черным столбом, раскидавшим в стороны ракиты на берегу. Стреляла тяжелая пушка. Глянув на свет разрыва, поручик увидел розовую дымку и облегченно вздохнул: стреляли австрийские артиллеристы, которые, в отличие от немцев, били не очень-то точно. Однако второй снаряд угодил прямо в середину моста и превратил его в россыпь обугленных бревен. С плеском они упали в воду, а в небе вновь надсадно заревело, и мутная река вздыбилась фонтанами, закипела, окуталась облаками пара и шипящих брызг. Астрийцы били вслепую по возможным местам переправ.
«Кучно кладут, сволочи, пристрелялись». Прищурившись, Граевский наблюдал, как вырастают огромные, багрово-пенные столбы, и на душе у него было пусто, понимал – скоро все кончится. За Бога, царя и отечество. Впереди две линии вражеских траншей – рогатки с сетчатой проволокой, пулеметные гнезда и не менее двух батальонов пехоты, сзади взорванный мост и пристрелянная река. Сперва пустят в дело шрапнель, затем бомбометы, ну а уж потом, под сполохи ракет, пойдет в атаку пехота. Горе побежденным.
Он не успел докурить, как с австрийской стороны действительно ударили шрапнелью, и над окопом стали вырастать чудовищные, космато-огненные кусты. Тут же в дело вступили бомбометы, да так плотно, что головы не поднять, и стоны раненых утонули в грохоте разрывов. Потом вдруг все стихло, в небо, наискось к реке, взвились белые ракеты, и на минуту стало светло, будто из-за горизонта выглянуло солнце. Когда наступила темнота, австрийцы поднялись из окопов и пошли в атаку, густыми цепями.
– Зацепин, к пулемету. – Граевский едва не оглох от собственного крика и, услышав в ответ, что «их благородие убиты наповал», сам прильнул к смертоносной машинке. «Шварцлозе» задрожал, словно от дьявольского бешенства, и начал торопливо изрыгать свинец и пороховую вонь. Слева, из предмостового укрепления, ему отозвались пулеметы Трепова, вразнобой заговорили трехлинейки и трофейные «манлихеровки» – патронов к ним было в избытке. В гнойном свете луны было видно, как редели наступающие цепи, движение их замедлилось. Наконец австрийцы развернулись и побежали к своим окопам. Атака захлебнулась.
– Ленту, – обернувшись, яростно закричал Граевский, а в это время ночь осветилась далекими зарницами. Покатился громовой грохот, и верстах в десяти вверх по течению на вражеских позициях расцвели огненные цветы – целые клумбы. Ракеты дюжинами пробуравили небо, загудел рассекаемый воздух, и вновь вздрогнула земля от тяжелых разрывов. Наша артиллерия утюжила австрийские окопы.
«Ну, конечно же, наступление». Граевский сразу забыл про пулемет. Давешняя неосознанная мысль стала вполне конкретной и ощущалась как острая, глубоко засевшая в мозгу заноза: конечно же, это наступление. Конечно же, там, где и должно быть, – в десяти верстах вверх по течению. А его сделали козлом отпущения, и теперь он никому не нужен – мавр сделал свое дело. Впрочем, он здесь не один, с ним еще триста с лишним козлов, целое стадо. Агнцы, отданные на заклание…
«Хрен тебе». В который уже раз Граевскому вспомнился затылок начштаба, и, затянувшись так, что затрещал табак в папиросе, он понял, что хочет жить – вопреки всему. На него вдруг надвинулось далекое жаркое лето как раз накануне русско-японской войны. Он тогда гостил у своего дяди, Ефрема Назаровича, после смерти брата взявшего на себя заботу о воспитании племянника. В просторном генеральском поместье все было как обычно – сновали слуги в красных с черными полосами жилетах, на обед собирались по звуку гонга, а чай пили в беседке под старыми липами.
