Праздник закончился под утро, когда над рекой выросли гроздья разноцветных хризантем, – это Никита устроил фейерверк. «Все давно спят в городе, а тут такое!» – воскликнула Вяземская.
– Ничего страшного, не каждый день я свою гостиницу открываю! – отвечал Никита.
«Ну да, и не каждый день три великовозрастные тетки из дома сбегают. Безусловно, здесь есть что отметить!» – подумала про себя Ольга Евгеньевна. Она даже не обратила внимания на то, что в точности повторила интонации своей подруги Софьи Леопольдовны.
Глава седьмая
Лето – это то время года, когда все кажется простым и легким. Когда решения принимаются быстро, задуманное исполняется незамедлительно и сама жизнь течет словно бы легкомысленнее. Природа, которая бесшабашно цветет, головокружительно пахнет и щедро плодоносит, кажется, находится в помощниках у человека.
Подруги поселились в домике из старого красного кирпича в июне. Июль и август пролетели незаметно, в разнообразных приятных хлопотах. Надо было привыкнуть к месту, сравнить будоражащий и ограничивающий тебя город (в первую очередь это касалось Вяземской и Кнор) и вольницу леса, полей, размах реки и неумолчность говорливого ручья, который соседствовал с их домом. Все это изумляло своим обилием, близостью и вмешательством в каждодневную жизнь. И вот уже каждое утро распахивались окна в лес и парк, водой из ручья умывались, заваривали чай из свежих листьев лесной земляники. На подоконниках стояли полевые цветы и желтеющие колосья невиданных злаков. Все трое становились специалистами не загородной, но сельской жизни.
– На дальнем поле коров сегодня мало, – озабоченно объявляла за завтраком Вяземская. – Не случилось ли что?
– А ты что там делала? – интересовалась Кнор. – До дальнего поля километра два.
– Я собирала землянику. По краю ее много, – объясняла Ольга Евгеньевна и совала под нос подруге пахучую баночку, на дне которой каталось несколько ягод.
– Да, не густо.
Вяземская что-то отвечала, но было ясно, что часть ягод она съела по дороге, да и не в них было дело, а в самой утренней прогулке за реку, за темный лес, на большое поле. Дело было в утренней свежести, в быстрой ходьбе, в мурашках от росы и влаги. В жарком солнце, под которым пришлось возвращаться назад, в прохладный, пахнущий свежей штукатуркой дом. А самое главное, в свободе, которая делала легкой походку и очищала душу от прошлых обид.
Софья Леопольдовна не выводила подругу на «чистую воду». Она стала снисходительна, прекратила зло иронизировать по пустячным поводам, она теперь полюбила сидеть на крылечке, хотя у дома давно стояла удобная скамья «для курильщиков». Но и на крыльце было уютно – спиной ощущался тыл в виде крепкого, стоящего почти полтора века дома, который был отремонтирован, а потом устроен с чисто женским тщательным старанием. На крыльце сиделось удобно, потому что был близок парк, подлесок с его низким кустарником и высокой травой, где кипела жизнь. И здесь для Софьи Леопольдовны находилось много развлечений: наблюдать за муравейником, который неутомимо складывали у старой сосны кропотливые насекомые-трудяги, поливать малюсенький дубок, который тянулся из бог весть когда потерянного кем-то желудя – в округе дубов не было вообще. А еще Кнор вскопала маленькую клумбу, где пытались вырасти мелкие календулы и турецкая гвоздика. Софья Леопольдовна, человек, который сроду не задержался бы рядом с распустившимся тюльпаном, теперь находила для себя совершенно иные занятия и открывала не знакомый доселе мир ощущений.
Лопахиной было сложнее – она работала. Уезжая в Москву рано утром, когда подруги еще спали, Зинаида Алексеевна, впрочем, успевала выпить кофе на том же самом крыльце, вдохнуть свежесть наступающего утра и послушать пение птиц. Иногда это давалось тяжело – все напоминало о собственном доме, который она так упрямо и с такими надеждами строила и в котором не обрела покоя и счастья. Поначалу она даже плакала – ей казалась невероятной невозможность счастья, когда есть все его составляющие: есть еще силы и желания, есть хорошие дети, любимое дело, есть где жить, и вроде есть тот, с кем можно и положено жить. Но сложи все это воедино, перемешай, скрепи прощением и доброй волей, счастья все равно не получится. Не хватает какого-то ингредиента, загадочного, редкого, которого и нужно-то всего ничего – щепотку. Но ведь нет его. И взять неоткуда. Лопахина уезжала с мокрыми глазами, но уже очень скоро, как только ее машина въезжала на мост через Москву-реку, слезы сами по себе высыхали – перед ее взглядом было то, что излечивало надеждой и придавало силы. То, что будет всегда: высокое летнее небо, зелень лугов, желтый песок под белым мостом и узкое русло реки. Непреходящая суть окружающего мира давала надежду не на бессмертие, нет, а на запас времени, на возможность успеть все наладить в собственной жизни. В Москву Лопахина приезжала бодрой и злой к работе. Злость была необходимой – она держала в тонусе. Кондитерское творчество все больше отдалялось от нее – все так же требовались торты-корабли из банального бисквита, отделанные тяжелой сахарной сладко-безвкусной мастикой-глазурью. Лопахина иногда пыталась бунтовать, но дальше пары серьезных разговоров с начальством дело не пошло. Она махнула рукой. Тем более что все чаще ей хотелось приблизить вечер и тот час, когда можно тронуться в обратный путь, в Рузу. Приезжала она поздно, но все равно было еще светло. И ждали ее с ужином, и был покой в ее комнате, а за окном щебетали вечерние птицы, шумел внизу ручей. Как только она попадала сюда, душа становилось мягкой и податливой к радостям. После обязательного звонка сыновьям Лопахина и вовсе чувствовала себя счастливой.
Надо сказать, что, как бы подруги ни договаривались о том, что связь с прошлым будет формальной, тоска по близким, тоска по недавнему прошлому все равно занимала их души. Каждая звонила детям. А Вяземская обязательно разговаривала и с маленькими внучками. Но, к ее удивлению, ей совершенно неинтересно было теперь, появилась ли няня, а интересно, чем заняты девочки, что учат, что рисуют и что собираются делать в выходные. И не сохранилось обиды на зятя, а любовь и благодарность к дочери стала еще сильнее. «О, как расстояния меняют суть вещей!» – думала Ольга Евгеньевна и методично отправляла назад деньги, которые переводили ей на карту дети. «Леночка, у меня все есть. Мне хватает собственных заработков и сбережений!» – твердо говорила она по телефону. «Мама, что ты выдумываешь, мы от души!» – отвечала дочь, и в голосе слышалась обида. «Я знаю, если что-то случится – я обязательно тебе сообщу!» – успокаивала ее Вяземская. Ольга Евгеньевна по-прежнему ездила давать уроки итальянского. В эти дни она вставала рано, шла на автобус, который останавливался в самом центре Рузы. На нем добиралась до Москвы, там, пересаживалась на метро. Весь этот путь был наполнен не только впечатлениями. Он был наполнен смыслом – она ехала зарабатывать деньги, она была сама себе хозяйка и старалась рассчитывать только на себя. Этот ритуал возвращал ее в прошлое, то самое, активное, в котором опорой семьи являлась именно она. И в эти минуты ей странным казалось то чувство неловкости и заискивания, которое появилось в присутствии взрослых успешных детей.
