Отцы и дети
Иван Лукич проснулся поздно. В доме он строг и хранил традиции Домостроя. Да вот беда: из подчинения бабы вышли, совсем стыд потеряли. Как увидел он первый раз платья, какие приказано царем на ассамблеи надевать, так его удар хватил. Упал на лавку и до следующего утра слова не мог вымолвить. Разве ж можно титьки напоказ выставлять, сокрушался он, почитай, нагишом на людях показываться? Следующий удар едва в гроб не свел, ибо стоило каждое платье… Иван Лукич рыдал, расставаясь с кровными денежками. Да ладно бы дочери фасон показывали, а то и старуха туда же, декольте ей подай! Ну, старую после ассамблей бесовских Иван Лукич всякий раз учил дома кулаками. Дома он хозяин! И приказал дома носить русскую одежду: рубахи с рукавами и сарафаны.
Он каждое утро сетовал на перемены в жизни, а потом вставал, не видя в дне грядущем радости. Нет, одна радость была: он построил мануфактурную фабрику, что поставило его вровень с высокородными перед царем, фабрика приносила хороший доход. Но этого так мало! Вот если бы все это, а порядки остались старые…
Иван Лукич взглянул в зеркало. Фу, рожа-то без бороды премерзкая! Сколько лет с эдаким лицом, а привыкнуть не мог, особенно зимой плохо, мороз рожу сковывал, аки льдом.
– Филька! Филька, подлец! – заорал он.
– Тута я, – вбежал тот с ушатом.
Иван Лукич принялся с усердием мыть лицо и шею. Затем задал обычный утренний вопрос:
– Где все?
– Хозяйка дворню чихвостит, а барышни дансируют.
– Чего девки делают? – поднял Иван Лукич мокрое лицо.
– Дансам обучаются.
– По-русски сказывай! – рявкнул Иван Лукич.
– Барышень учит танцам хранцузский мусье.
Растраты! Кругом растраты на баб! Раньше-то никаких учителей бабам не нанимали, а теперь Петр велел обучать танцам и наукам. Сам-то Иван Лукич ни за что не стал прыгать козлом, а вот старуха его…
– Ко мне девок зови.
Филька убежал, а он вытерся утиральником, накинул кафтан. Тотчас явился Филька:
– Барышни велели передать, что некогда им, к следующей ассамблее готовятся.
– Что?! – взревел Иван Лукич. – А ты их дубиной гони! Пшел! И скажи, что покажу я им! И мусье ихнему покажу!
Минуту спустя три девицы на выданье предстали с недовольством в лице. Побагровевший Иван Лукич, едва сдерживая гнев, прохаживался перед выстроенными в одну линию девушками, сцепив сзади руки, чтобы не надавать дочерям пощечин.
– Отчего не явились по первому зову отцовскому? – спросил.
– Папа́, мы… – начала старшая.
– Молчать! До особого моего дозволения рта не раскрывать! Перечить отцу! И кто?! Родные дочери!..
Он разорялся, вышагивая по опочивальне, а девушки смотрели прямо перед собой как солдаты, но без ужаса пред гневом родителя. Три девицы – три кобылы, выше папы на голову, статные, грудастые, бедрастые и замуж не хотят! Тремя дочками наказал господь несчастного Ивана Лукича, сладу с ними нет, строптивы, а под волосами в скудном умишке одни наряды и «дансы». Честно говоря, он сам не знал, зачем позвал их, разве что проклятым «дансам» помешать, он ведь отец, имеет право.
– Пшли вон, – сказал и указал на дверь.
Девушки не уходили, толкали в бок младшую, Асечку. Та хоть и смела без меры, а переговоры вести не решалась.
– Чего стоите, коровы? – удивился Иван Лукич. – Я, кажись, ясно сказал: пшли вон, дуры.
– Папá, – наконец начала Асечка, – вчерась из Парижу товар привезли, дак нам перво-наперво аж домой занесли, потому как у них на дому уж и разобрали, мы последнее и ухватили…
– Ясней, – потребовал отец, предполагая, что девки просить будут денег на тряпки, шиш он даст.
– Нам желательно приобресть… les pantalons.
– Какой такой панталон? Чего это?
– Одежа такая, – скромно потупилась старшая.
Ох, и ненавидел Иван Лукич слова эти иноземные, а их стало великое множество. Вон и его не по-русски кличут: папá да папá. Неужто нельзя по-понятному? Так нет. Декольте – на самом деле вырез срамной; ле дансы – танцы; кавалер – мужик, только бабам приятный; фасон… вообще не знал, что обозначает слово, но употреблял. Теперь еще этот панталон.
– И где сию одежу носят? – спросил, нахмурясь. – И сколь она стоит?
– По пяти рублей за кажный les pantalons, – загалдели девки.
– Сколько, сколько?!! – ополоумел Иван Лукич, ибо сумма оказалась… страшенная. – Ну-ка, покажьте мне сей панталон!
– Папá, – вспыхнула средняя, – сие неприлично!
– Покажьте!!!
Делать нечего. Одна убежала и принесла…
– А на кой мне портки? – удивился Иван Лукич. – Ты мне панталон покажь.
– Батюшка, – сказала надменно старшая, – но ведь это и есть les pantalons, самый модный. Кружева привезены из Амстердама, а шелк… Нынче в Париже шелковые носят…
– И сии портки стоят по пяти рублей?!! – вытаращил глаза отец. – Да за пять рублей я двух холопов могу приобресть! А на троих все пятнадцать выходит!..
– Двадцать, – уточнила Асечка. – Маман тоже такие хочет.
И гонял папа́ дочерей по всему дому, а как попалась старуха… чуть не убил! Бабе сорок лет, а она о панталоне за пять рублей мечтает! Дворня притихла, попряталась. После буйства лежал Иван Лукич на подушках, стонал, вознося молитвы к богу:
– Господи! Пошто отворотил лик от нас? Пошто бабам потворствуешь? Господи, верни все на круги своя, чтобы как раньше было… – Он помолчал, подумал и добавил: – А почет и уважение нынешними остались.
* * *
«– Как дела?
– Как в чемодане.
– А как в чемодане?
– Куда ни ткнешься, везде стенка!»
Именно в запертом чемодане чувствовала себя Даша. Роскошная девица по-хозяйски выгоняла ее с завоеванной территории и навела на тяжелые размышления: а дальше-то что? В сущности, осталось собрать вещички и топать восвояси. Все. Одна. Никому не нужна, Артуру, оказывается, даже мешает. А чего, собственно, она ждала? Разве обязан он ее вечно опекать с самоотверженностью матери Терезы? С какой стати! У него своя дорога, у нее… Есть ли дорога у нее? А когда-то…
Когда-то Марина не одобряла их встречи:
– Крышу проверь, она у тебя подтекает. Артур, конечно, лучше многих ребят, но… Мой папик убил бы меня вместе с ним.
– Но ведь это я его привезу, – возражала Даша. – Лучше Артура я не встречала, мне нужен он.
К тому и шло, если бы не злосчастный вечер у него дома после окончания института. Артур и Марина целовались на кухне! Это было хуже всемирной катастрофы. Даша поступила слишком импульсивно: умру, но не прощу! А что стоило хотя бы выслушать его? Так нет же… Правду Марина рассказала лет пять спустя, прилично набравшись водки, проливая слезы раскаяния. Но в то время упрямство и гордость лишили рассудка, отсюда наперекосяк сложилась жизнь.
