Но имелся один критический фактор, сгладить который не могло никакое сколь угодно плотное сотрудничество на национальном уровне. Имперская Германия могла быть плодом «войн за объединение», однако она никоим образом не являлась унитарным государством. Это была федерация, в которой обширные культурные, образовательные и – прежде всего – финансовые полномочия распределялись среди отдельных ее членов. На прусский парламент, представлявший почти две трети населения империи, можно было положиться в том, что он проголосует за прямые налоги на благо армии, а вот позиции Баварии, Бадена и Вюртемберга виделись куда менее однозначными. В итоге суммы, которыми располагала имперская Германия – весьма богатая страна – и которые она могла бы потратить на вооружение, были сравнительно невелики; это объясняет, почему менее обеспеченные, но более централизованные государства, такие как Франция и Россия, позволяли себе тратить гораздо больше средств в относительном выражении (а в случае России и в абсолютном). Немецкие государственные деятели и специалисты по планированию были хорошо осведомлены о проблеме, которая наделяла преимуществом их бедных соперников. Парадоксально, однако все это лишь подталкивало имперскую Германию к войне, не потому, что она расходовала слишком много на гонку вооружений, а потому, что она могла потратить слишком мало.
[842]
Царское правительство также пыталось объединить российское общество великим национальным проектом, хотя и менее успешно. Конечно, Дума восторженно поддержала «историческую миссию» и одобрила увеличение расходов на оборону, по крайней мере в принципе. Проблема заключалась в том, что Дума, которую избирали весьма ограниченным числом голосов, возражала против прогрессивного прямого налогообложения, необходимого для финансирования армии. Лишь 7 процентов налогов взимались напрямую, тогда как в Великобритании эта цифра равнялась 30 процентам. В то же время многие парламентарии утверждали, что правительство должно учитывать мнение среднего класса, пусть не крестьянской массы или пролетариата, в своей внешней политике. Для Гучкова величие России и выживание буржуазии были связаны неразрывно. Единственный путь вперед, заявил он в ноябре 1913 года, состоит в том, чтобы «привлечь те политические круги и группы населения, чья вера подразумевает представление о России как о великой державе».
[843] В начале 1914 года поэтому Россия очутилась в тупике. Политизированный народ настаивал на более активной внешней политике, но отказывался выделять средства на проведение этой политики; правительство хотело поднять налоги, чтобы финансировать армию, но не желало осуществлять политические реформы, которые убедили бы Думу согласиться. Успешная война могла спасти самодержавие, неудача же грозила с ним покончить.
Британский внутренний тупик имел иную природу. С выборов 1910 года либеральное правительство зависело от ирландской фракции в парламенте, которая обеспечивала либералам большинство в палате общин. Ирландцев стоило удерживать при себе не только из политического оппортунизма, но и потому, что сотрудничество с ними в любом предстоящем европейском конфликте выглядело весьма желательным. Лидер этой фракции Джон Редмонд был ревностным империалистом и добивался лишь самоуправления и участия в управлении империей на равных условиях; вопросы обороны и внешней политики он охотно отдавал в ведение Вестминстера. В 1912 году был принят третий закон о гомруле, и ожидалось, что он вступит в силу через два года, когда пройдет срок вето, наложенного палатой лордов. Эта пауза вызвала горячее недовольство ирландских юнионистов, и в 1912 году северные протестанты подписали Ольстерский пакт, поклявшись воевать против гомруля с оружием в руках, если понадобится. В начале 1913 года они учредили Добровольческие силы Ольстера; националисты в ответ создали собственные военизированные формирования. Обе стороны импортировали оружие из Германии. Британские офицеры в Ирландии, которых активно подгонял сэр Генри Уилсон, объявили, что не станут помогать гражданской власти «насаждать» гомруль. К началу 1914 года Великобритания оказалась на грани гражданской войны. Потенциальные стратегические последствия этого конфликта были очевидны: ирландские националисты всегда были готовы сотрудничать с врагами метрополии, да и «лоялисты» намекали, что если король не будет к ним лоялен, то уж кайзер точно не подведет.
Национальный вопрос представлял серьезную угрозу для большинства европейских великих держав, но для социалистов он имел поистине экзистенциальное значение. Их стратегия борьбы против европейской войны опиралась на трансграничную солидарность пролетариата, нашедшую отражение в концепции «всеобщей забастовки», посредством которой работникам предлагалось парализовать капиталистическую военную машину. Национализм виделся смертельной угрозой такому подходу, но если некоторые отмахивались от этого явления как от варианта «ложного сознания», то другие утверждали, что национализм обладает «прогрессивным» потенциалом, особенно там, где классовая дифференциация еще не оформилась окончательно. Так, австриец Отто Бауэр, ведущий эксперт социалистов по национализму, полагал, что личная и культурная автономия необходимы, но государство должно выступать объединяющей силой для всех своих граждан на равноправной основе. Молодой большевик, позже получивший известность под фамилией Сталин, с другой стороны, писал в своей работе «Национальный вопрос и социал-демократия» (1913), что нации имеют право на «самоопределение вплоть до отделения»,
[844] хотя нельзя допускать, чтобы они ослабляли государство, частью которого являются, требованиями самоуправления или иных особых прав. Напряженность между классом и национальностью определяла социалистическую и коммунистическую геополитику вплоть до конца столетия.
Между тем последствия марокканского и мексиканского кризисов продолжали сотрясать Европу и отзывались по ту сторону Атлантики. В октябре 1912 года Балканская лига объявила войну Османской империи, за два месяца поставив некогда могучую Порту на колени. Лондонский договор, который формально завершил Первую балканскую войну в мае 1913 года, положил конец пребыванию османов в Европе: в их распоряжении остался лишь клочок земли в окрестностях Константинополя. В Мексике демократический реформатор Франсиско Мадеро был убит в феврале 1913 года, его сменил генерал Викториано Уэрта, вскоре установивший тесные связи с Германией. Для президента Вудро Вильсона это олицетворяло собой стратегический и идеологический вызов. В конце ноября 1913 года он направил циркулярную ноту великим державам, сообщая, что «узурпаторы наподобие генерала Уэрте угрожают миру и развитию Америки более всего на свете», поскольку «делают невозможным установление подлинного самоуправления».
[845] Прежде всего Вашингтон был полон решимости не допустить укрепления немецкого влияния на своем южном фланге (эта угроза воплотилась в появлении немецких крейсеров у берегов Мексики). Соединенные Штаты наложили эмбарго на поставки оружия войскам Уэрты, и Великобритания присоединилась к США. Германия единственная отказалась соблюдать это эмбарго и продолжала обеспечивать мексиканского военного диктатора дипломатической, моральной и даже материальной поддержкой.
