Часть шестая
Утопии, 1917–1944 годы
[Цивилизация] будет сметена всеистребляющим пожаром большевизма. Из этого чудовищного разорения возникнут новые правительства… и первым народом, который заново обретет здравомыслие… будут немцы… Благодаря силе своей эффективной организации, подкрепленной почти неистощимыми ресурсами России, Германия подчинит себе Россию, а если она объединится с Японией, то и вся Азия склонится перед нею.
Роберт Лансинг, государственный секретарь США, 1919 г.
[914]
Если исходить из длительной перспективы, разве нам прежде всего не следует и далее убеждать себя, будто большая часть Великого [евразийского] континента способна когда-либо объединиться под единым владычеством, и думать, что несокрушимая морская сила может опираться на это владычество?.. Разве не следует признать, что такова величайшая угроза окончательному освобождению мира с точки зрения стратегии, разве противодействие ей не заложено в нашей новой политической системе?
Сэр Хэлфорд Макиндер, 1919 г.
[915]
Тот, кто контролирует Европу, тем самым становится владыкой мира. Именно поэтому целью нашей борьбы должно оставаться объединение Европы; при этом организованную структуру Европе может обеспечить только Германия.
Адольф Гитлер, 1943 г.
[916]
Год 1917-й стал переломным в европейской и глобальной геополитике, ибо в этот год случились русская революция, вступление Америки в мировую войну и принятие декларации Бальфура, сулившей создание еврейского национального государства в Палестине. В последующие три десятка лет геополитические и внутриполитические «волны», порожденные этим переломом, привели к беспрецедентным потрясениям как в Европе, так и в мире в целом. Этот период отмечен столкновением между двумя объединенными союзами, американским и немецким, и между тремя утопиями – демократической, коммунистической и национал-социалистической. В «фокусе» конфликта была Германия, которую новый международный порядок Вильсона был призван сдерживать и трансформировать; этот порядок пребывал в «фундаменте» советской революционной геополитики; против него была направлена декларация Бальфура; из него в итоге вырос нацизм. Могущество Германии также являлось определяющим фактором европейской внутренней политики: при озабоченности Веймарской республики теми ограничениями, которые налагал на нее Версальский договор, центральным вопросом становилось сдерживание – в самой Германии, во Франции и в других европейских странах; при этом Советы питали надежды на революцию в Центральной Европе, а на смену этим надеждам быстро пришла настоятельная потребность сдерживать Гитлера. Для соседей Германии, далеких и близких, главной задачей было не допустить попадания Германии во «враждебные» руки и удостовериться, чтобы та, скажем так, сама по себе не взлелеяла гегемонистские амбиции. Для немцев важнейшим виделся вопрос, как переформировать свою большую стратегию и внутреннюю политику, чтобы предотвратить национальный крах под «пятой» глобальных великих держав и не организовать при этом мощную коалицию против них. Оба проекта завершились неудачей – с катастрофическими последствиями.
К началу третьего года войны Германия напрягала все силы – в военном, дипломатическом и внутриполитическом отношении, – форсируя свои действия. Чтобы уморить Великобританию голодом, она в феврале 1917-го возобновила неограниченную подводную войну. Приняв во внимание вялый американский ответ на рейд Панчо Вильи на Нью-Мексико, Берлин более не опасался реакции Вашингтона. Но для гарантии, как говорится, министр иностранных дел Германии Артур Циммерман направил телеграмму, обещая Мексике возвращение Техаса, Аризоны и Нью-Мексико, если она примет сторону Берлина в случае начала войны между рейхом и Соединенными Штатами. Флоту приказали обдумать способы доставки оружия в мексиканские порты. Одновременно Германия попыталась мобилизовать все остававшиеся экономические ресурсы на борьбу с вражеской коалицией; это была непростая задача, учитывая, что Германию со всех сторон окружали враги и она была отрезана от традиционных источников сырья. Ратенау частично разрешил эту проблему, рационализировав производственные процессы для максимизации объемов выпуска и минимизации последствий блокады. Но имелся предел достижимого посредством «суровой эксплуатации». Было очевидно, что рейх сумеет выжить в борьбе с «вражеским миром», только если привлечет широкие слои населения к участию в политической жизни. Именно поэтому в пасхальном послании 1917 года кайзер заявил о своем намерении отменить дискриминационный «трехсословный» закон о выборах после окончания войны.
В Британской империи необходимость мобилизовать как можно больше живой силы для сдерживания Германии заставила Лондон снова оценить свои отношения с доминионами. Всеобщую воинскую повинность, уже давно отмененную в Ирландии ради того, чтобы избежать всплеска националистических настроений, вновь стали обсуждать, и этот вопрос «раскровил» раны, нанесенные подавлением Пасхального восстания. В результате умеренная партия сторонников гомруля все более уходила в тень радикального сепаратистского движения Шинн Фейн. Напротив, на большей части империи стоимость дальнейшего оказания военной поддержки сводилась к увеличению числа политических консультаций по поводу конфликта и к обеспечению большего политического равенства. Колониальные лидеры, разгневанные тем, что они считали вопиющей британской военной некомпетентностью на Западном фронте, требовали права голоса в определении большой стратегии. Британское правительство подчинилось этим требованиям, учредив весной 1919-го имперский Военный кабинет и пообещав «постоянные консультации» и «надлежащее участие в разработке внешней политики… и международных отношений» всем «автономным нациям Имперского содружества» после окончания войны. Несколько месяцев спустя министр по делам Индии Эдвин Монтегю упомянул о «постепенном развитии институтов самоуправления [и] постепенном утверждении собственного правительства» субконтинента в рамках Британской империи «когда-нибудь» после окончания войны.
[917] Призывы воевать с Германией, если коротко, ускорили формирование политического сознания масс в Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Индии и во многом определили предмет общественных дискуссий в Ирландии, где это сознание давно присутствовало.
В России неспособность самодержавия обеспечить обещанную решительную победу над немцами усиливала позиции сторонников большего политического участия. Только подлинное парламентское правительство, уверяли кадеты и октябристы, способно мобилизовать российское общество в целом на борьбу с врагом. Эта критика самодержавия накладывалась на «народную паранойю» в отношении евреев, немецких шпионов и национального «предательства», в котором обвиняли аристократию и в первую очередь царскую семью – с царицей-«немкой» и зловещей фигурой ее любимчика Распутина. К началу 1917 года поэтому династия Романовых пережила потерю легитимности сродни той, какую пережила монархия Бурбонов накануне 1789 года. «Австриячка» Мария-Антуанетта олицетворяла для народа причину стратегических неудач ее супруга-рогоносца, а неспособность царя Николая отстаивать подлинные российские национальные интересы приписывалась молвой козням придворной клики «немчуры». Серия забастовок и военных мятежей наконец низвергла самодержавие в конце февраля 1917 года, к власти пришло правительство князя Львова, в котором Павел Милюков стал министром иностранных дел; он был преисполнен решимости возобновить наступление на Германию в скорейшем времени. «Первая» русская революция, иными словами, не была протестом против войны как таковой; это было выражение недовольства нежеланием царя воевать с Германией более энергично.
