По контрасту с другими значимыми странами, Пруссия обладала влиянием, далеко выходившим за пределы того, что гарантировала ей «природная», или «фундаментальная», сила. В семнадцатом веке прусское дворянство пожертвовало правом совещательного голоса в вопросах налоговой и внешней политики ради поддержки монархом крепостничества. Время от времени аристократы, впрочем, начинали требовать политического участия, что побудило Фридриха-Вильгельма заявить: он будет делать все, что потребуется, для «стабилизации суверенитета, как подобает rocher de bronze
[258]». В следующие два десятилетия он осуществил ряд государственных реформ, призванных повысить дееспособность правительства, например, в 1722 году учредил высший административный орган – «Генеральную директорию». Примерно через десять лет Фридрих-Вильгельм ввел знаменитую «кантональную систему», которая привязала крестьян к определенному полку и к конкретному землевладению. По этой схеме развивался эффективный «военно-аграрный комплекс»; дворяне несли государственную и воинскую службу офицерами, крестьяне обрабатывали землю и тянули армейскую лямку в качестве простых солдат.
[259] Основу системы составляли государственные зернохранилища двойного назначения: они обеспечивали армию и снабжали население зерном в голодные времена; благосостояние и война, таким образом, были неразрывно связаны между собой.
[260] Эта исключительно эффективная схема гарантировала Фридриху-Вильгельму постоянный приток рекрутов. К тому же она делала короля менее зависимым от иностранных наемников: примерно две трети армии составляли пруссаки, по меркам тех лет очень высокая цифра. Но все же имелась некая слабина, поскольку значительная часть населения, проживавшая в городах, по тем или иным причинам была «освобождена» от воинской службы.
[261] Подлинный потенциал Пруссии пока еще не реализовался.
Общим для большинства этих реформ было допущение, что абсолютизм представляет собой наилучшую форму правления в стране и гарантирует наилучшую защиту государственных интересов за рубежом. Парламентские или корпоративные системы, с другой стороны, повсеместно считались коррумпированными, «хаотическими» и уязвимыми для иностранных интервенций.
[262] По этой причине «реформаторская» партия в Польше в середине 1730-х годов пыталась ограничить права сейма в пользу более централизованного правления, способного противостоять иностранным государствам; «патриоты» же, напротив, утверждали, что лишь сохранение «золотых свобод» обеспечит необходимую «доблесть» для сопротивления иноземному господству.
[263] В 1723 году монархия в Швеции предприняла неудачную попытку ослабить внешнее влияние посредством перехода от выборов к наследственности власти. Аналогичные проблемы наблюдались и в Соединенных провинциях, которые вступали в период длительного упадка после немалых усилий на борьбу с Людовиком XIV. В 1716–1717 годах секретарь Государственного совета Симон ван Слингеландт использовал «Великое собрание» Генеральных штатов для призыва к реформированию голландского правительства. В частности, он требовал, чтобы принимаемые центральным правительством решения не подлежали ратификации в собрания провинций и чтобы правительство получило полномочия добиваться соблюдения законодательства и правил налогообложения. План ван Слингеландта провалился главным образом потому, что провинции уже не боялись Франции настолько сильно, чтобы отказаться от автономии; вдобавок централизацию они воспринимали как восстановление ненавистного штатгальтерства под другим названием. Все это сильно повлияло на Европу в целом, поскольку слабая Голландия уже не могла служить привычным «барьером» и обеспечивать сохранение баланса сил.
[264]
В Британии парламентская система тоже подверглась испытанию на прочность. Министры и их представители утверждали, что частые выборы «способствуют заговорам и интригам иностранных правителей» и ведут к злоупотреблениям со стороны союзников. По этой причине в середине 1716 года правительство добилось принятия так называемого Семилетнего закона, который увеличивал промежуток между выборами с трех до семи лет. Министры также выступали за регулярную армию, даже в мирное время, «дабы подавлять всякое возмущение дома и давать достойный отпор иноземным поползновениям и поддерживать наши усилия к сохранению надежного мира в Европе». Критики из числа тори и вигов, с другой стороны, требовали сделать внешнюю политику кабинета подотчетной парламенту, настаивали на обнародовании дипломатических документов и хотели, чтобы парламенту предоставили право одобрять договоры и выделение субсидий иностранным государствам. В регулярной армии они видели, как откровенно выразился один парламентарий, нечто противоположное «свободному исполнению законов страны». Необходимость обороны от внешней агрессии якобы маскировала домашний деспотизм. Сколько стран, риторически вопрошал он, «утратило свою свободу» под предлогом противостояния «амбициозным планам соседних наций и важности сохранения баланса сил?»
[265]
На первый взгляд, эти споры отражали убежденность европейцев в том, что всякие действия, ограничивающие власть короны в своей стране, неизбежно ослабляли способность государства защищать свои интересы за рубежом. На самом деле британская система могла похвалиться двумя значимыми преимуществами. Во-первых, очень высокий уровень политического участия сделал Британию страной, вызывавшей наибольшее доверие, и тем самым позволил мобилизовать невероятные финансовые ресурсы и обеспечить «экономическое могущество».
[266] Во-вторых, парламент и публичная сфера служили этаким форумом, на котором озвучивались и оттачивались британские интересы, что делало политику страны более содержательной и гибкой. Существовала, таким образом, прямая связь между отечественными свободами и внешнеполитическими интересами, хотя это, разумеется, не было необходимым или нерушимым условием, что доказывал пример Речи Посполитой.
