За океаном нарастающее напряжение ускорило развитие американской публичной сферы; колонисты все больше осознавали собственную идентичность и все больше занимались собственной безопасностью.
[302] Подобно британскому правительству, поселенцы рассматривали колониальные споры в широком контексте общеевропейской борьбы. Житель Бостона Уильям Дуглас называл французов «общей помехой и нарушителями спокойствия в Европе, которые в скором времени станут таковыми и в Америке, если только их не усмирить дома и если Америка не отгородится от них рвами и стенами, то есть широкими реками и неприступными горами».
[303] Многие колонисты требовали, чтобы Британия перешла в наступление и устранила угрозу Бурбонов раз и навсегда, уничтожив Квебек и покончив с бурбонским окружением через экспансию. В 1751 году Бенджамин Франклин в «Наблюдениях касательно прироста человечества» утверждал, что новые колонии на западе спасут существующие поселения от участи оказаться «запертыми» на побережье и обеспечат жизненное пространство, в котором так нуждаются колонисты. Франклин заранее восхвалял «государя, который присвоит новые территории, если найдет их свободными, или изгонит туземцев, чтобы заселить собственными подданными».
[304]
На практике, однако, колонисты были плохо подготовлены и собственными силами не могли справиться даже с франко-индейской угрозой. Им недоставало общей цели и перспективы. «Сейчас, – сокрушался Франклин, – мы схожи с раздельными волокнами, из которых совьется нить; мы лишены сил, ибо не имеем связей, зато союз сделает нас сильными и даже грозными».
[305] Это было проиллюстрировано в 1754 году, когда британцы созвали конгресс в Олбани, в колонии Нью-Йорк, для обсуждения совместной обороны колоний от французов и индейцев. Британцы предложили, чтобы отдельные колонии не действовали против индейцев спонтанно и автономно, чтобы они объединили ресурсы и координировали усилия. Это предложение было отвергнуто всеми колониями, даже теми, что, как Пенсильвания, больше других страдали от разобщенности. Губернатор Массачусетса Шерли заметил, что «собраниям не нравится план, составленный комиссарами в Олбани, потому что в нем видят угрозу свободам и привилегиям колоний».
[306]
В начале 1750-х годов вокруг Британии и Пруссии затягивался узел. Согласно договору, подписанному в Аранхуэсе в 1752-м, французы, испанцы и австрийцы заключили мир в Италии с тем, чтобы все три этих государства сосредоточили силы против Лондона и Потсдама. Британская «имперская избирательная схема» исчерпала себя, не в последнюю очередь потому, что австрийцы не хотели открыто отдаляться от Франции. Экспедиция генерала Брэддока, состоявшая из регулярных частей и ополчения колонистов, была разгромлена французами и индейцами на реке Мононгахела в 1755 году.
[307] В мае 1756 года голландцы объявили о своем нейтралитете и нанесли тем самым еще один удар «старой системе». На юге саксонцы были готовы присоединиться к Австрии. Они давно воспринимали Пруссию как «досадную помеху», вклинившуюся между ними и Польским королевством. Больше всего тревожило нарастающее сближение Австрии и Франции, кульминацией которого стал Версальский договор, заключенный между двумя странами в мае 1756 года. Это была воистину дипломатическая революция, покончившая с враждой между Габсбургами и Бурбонами/Валуа, что длилась более двух столетий. Договор имел важнейшие последствия для соотношения сил в Священной Римской империи. Фридрих столкнулся с воплощением своих кошмарных снов, в которых Пруссия отдавала Силезию Австрии, уступала Померанию Швеции, Магдебург и, возможно, что-то еще – Саксонии, а Восточную Пруссию «дарила» либо Польше (в обмен на уступку восточных польских земель Санкт-Петербургу), либо напрямую России. Кауниц втайне мечтал о «полном уничтожении» Пруссии.
Шансы Фридриха на выживание в этом враждебном окружении заключались в согласованной внутренней и внешней политике. «Мне доводилось видеть, как малые государства одерживали верх над величайшими монархиями, – писал Фридрих, – в том случае, когда у них имелась промышленность и был порядок в делах».
[308] Кантональная система обеспечивала постоянный приток рекрутов из крестьян и офицеров-аристократов; взамен король полагал «своим долгом защищать дворянство, прекраснейшую драгоценность короны, прославившую его армию».
[309] Правильное управление позволяло получать больше доходов с населения; при Фридрихе сбор налогов увеличился троекратно, причем 83 процента этих средств тратились на оборону, даже в мирный период 1745–1756 годов. Фридрих также сумел расположить к себе религиозных диссидентов, нашел общий язык с католиками, особенно с теми, кто проживал в стратегически важной Силезии. Главной заботой Фридриха при этом оставалась Германия. Требовалось помешать Габсбургам, стремившимся использовать свою императорскую корону для мобилизации империи против Пруссии. «Со времен Фердинанда I, – писал король, – принципы Австрийского дома сводились к осуществлению в Германии политики деспотизма». По этой причине необходимо было блюсти «свободы Германии», то есть поддерживать баланс власти между императором и представительными собраниями.
[310] Фридрих верил, что равновесие в империи является основой, от которой зависит Европа в целом. Он не сомневался в том, что, если Габсбургам удастся нарушить это равновесие, они со временем подчинят себе всю Европу, а следовательно, и Пруссию. Однако прусский король не нашел значимых союзников ни внутри, ни вне Германии, за исключением Великобритании, которой он пообещал защищать Ганновер в обмен на инвестиции, как оговаривалось в соглашении, подписанном обеими странами в Вестминстере в январе 1756 года. Как ни парадоксально, действия Фридриха помогли Вене запустить против него имперскую машину.
