Все это сопровождалось возникновением панъевропейской либеральной гуманитарной общественной среды. Наиболее отчетливо она формировалась в Британии, где доминировало антирабовладельческое движение. В 1817 году, однако, аболиционистам нанесли серьезный удар: британский суд, рассматривавший так называемое дело «Ле Луи»,
[547] запретил кораблям Королевского флота останавливать для проверки суда, заподозренные в перевозке невольников и принадлежащие странам, которые не дали своего согласия на подобные проверки. «Насильственное освобождение Африки через попрание независимости других государств», – говорилось в решении суда, – равносильно «навязыванию великих принципов через уничтожение всех прочих великих принципов, мешающих утверждению оных». По этой причине британское правительство добивалось отмены рабства дипломатическими методами и всячески избегало односторонних действий. Даже когда договоры с другими странами согласовывались, пристальное внимание к соблюдению правовых норм немало затрудняло исполнение условий этих договоров; в итоге международная незаконная работорговля продолжала процветать в Атлантике на протяжении большей части девятнадцатого столетия.
[548] Аболиционисты и сочувствовавшие им парламентарии, тем не менее, не уставали требовать от кабинета министров развертывания флота у берегов Западной Африки и более решительного противодействия невольничьим перевозкам через Атлантику.
[549] В начале 1820-х годов «геополитика сочувствия» распространилась и на греков, чье бедственное положение сильно заботило либералов и романтиков, прежде всего в Британии, России и Соединенных Штатах (как правило, по совершенно разным причинам), а также на большей части Западной и Центральной Европы. Повсюду звучали призывы к военному вмешательству для того, чтобы остановить османские злодеяния. Некоторые романтики, например, британский поэт лорд Байрон, отправлялись добровольцами воевать за свободу Греции.
Греческий, латиноамериканский, испанский и итальянский кризисы спровоцировали дискуссию, которая определяла европейскую внешнюю (а нередко и внутреннюю) политику в начале и середине 1820-х годов. Большинство великих держав по преимуществу соглашались с тем, что эти кризисы являются отражением некой глубинной неудовлетворенности европейского и колониального обществ, способной подорвать установившийся порядок и саму государственную систему. Меттерних, в частности, был одержим идеей международного революционного заговора, организованного мифическим центральным Comité Directeur.
[550] Царь Александр, ранее заигрывавший с либерализмом, был шокирован событиями в Испании и Италии. Пруссаки, на тот момент фактически смотревшие в рот Меттерниху, в целом поддерживали его позицию по всем общеевропейским вопросам.
[551] В Париже восстановленная французская монархия тоже испытывала изрядную обеспокоенность революционным подъемом, особенно в приграничных Испании и Пьемонте. Британия соблюдала осторожность, не желая вмешиваться во внутренние дела других государств, но даже Кэстльри заявил в январе 1821 года, что «никакое другое правительство не подготовлено лучше британского к тому, чтобы поддержать право любого государства или государств вмешаться, когда их собственная безопасность или значимые государственные интересы оказываются под угрозой вследствие внутренних действий другого государства».
[552] Он не возражал против вмешательства как такового, но подчеркивал, что не следует использовать этот способ для защиты реакционных режимов Европы.
В то же время великие державы интерпретировали революционные кризисы в контексте геополитики «после 1815-го». Для Франции интервенция в Испании или Италии виделась способом покончить с бременем Венских соглашений и сплотить общество, все более разочаровывавшееся в непопулярном режиме. Для Британии, той же Франции и Соединенных Штатов латиноамериканский кризис сулил возможности территориального расширения и коммерческой экспансии. Для России греческое восстание стало шансом возобновить «имперскую поступь» на юг времен Екатерины Великой. При этом все заинтересованные европейские державы стремились лишить этих открывавшихся возможностей своих соперников. Так, Россия беспокоилась, что ее западные конкуренты обретут монопольную власть в бывшей испанской империи. Царь Александр даже предположил, что бунты спровоцированы извне, «дабы предоставить все сокровища Северной и Южной Америки в распоряжение Британии».
[553] Меттерних в свою очередь опасался русского влияния на дунайские княжества, грозившего еще сильнее ослабить юго-восточную границу империи. Также его куда больше страшило французское проникновение в Италию, чем сами кризисы и революции. По той же самой причине Меттерних не мог определиться в своем отношении к французской интервенции через Пиренеи, а сама мысль о том, что царь Александр возглавит реставрацию монархии Бурбонов, внушала европейским политикам откровенный ужас. Виконт Кэстльри предупреждал, что универсализация принципа вмешательства «почти наверняка сподвигнет русских на победный марш по территориям немецких и соседних государств до крайней оконечности Европы».
[554] Если коротко, очень часто страх перед односторонним стратегическим преимуществом какой-либо державы побеждал стремление к общей идеологии противостояния революционным движениям.
