Революционный кризис также усугубил националистические и либеральные настроения масс. В 1832 году была основана «Немецкая патриотическая ассоциация по поддержке свободной прессы». Вскоре в ней уже насчитывалось более 5000 членов по всему Союзу, и она сыграла важную роль в организации праздника в Хамбахе
[571] в том же году: свыше 20 000 немцев пришли туда выказать свой патриотизм. Либеральные настроения внутри и вовне южногерманских парламентов, особенно в районах, непосредственно граничивших с Францией, например, в Бадене, побуждали искать защиты Пруссии.
[572] Демократ из Пфальца и баварский подданный Йохан Георг Вирт даже призывал к созданию лиги германских конституционных государств во главе с Пруссией. В самой Пруссии рейнский либерал Давид Ганземанн требовал проведения конституционных реформ с тем, чтобы «поддержать и укрепить силу государства, как внутренне, так и внешне»; в частности, в отношении сдерживания Франции. Родилась немецкая либерально-националистическая общественная среда, для которой главным было обретение национального единства перед лицом французской угрозы.
[573] Связь между внутренними политическими реформами и защитой от внешнего врага была сформулирована князем Йозефом цу Зальм-Дейком, делегатом Рейнского провинциального сейма: «Именно учреждение объединенного представительства, – писал он прусскому губернатору Рейнской области в конце января 1831 года, – позволит преодолеть причиняющие ущерб различия [между различными регионами государства] и объединит включенные в состав монархии районы, как бы растворив их в едином целом». Князь также отмечал, что «могущество Франции и влияние, которое она оказывает на своих соседей, проистекают из ее либеральных институтов», и утверждал, что «Пруссия способна притязать на такое же могущество и влияние», но лишь «поставив себя во главе конституционного движения».
[574]
За событиями в Германии внимательно следили на западе и на востоке. Темпы и масштабы прусской мобилизации серьезно тревожили французский военный истеблишмент. Отныне, по мнению генералов, уже Пруссия, а не Россия выступала для Франции основной угрозой. Франция изрядно опасалась немецкого национализма. «Мы должны заключить новое Венское соглашение, – писал дипломат Адольф де Буркене в июле 1832 года. – Независимость отдельных немецких княжеств – вот что должно стать принципом нашей политики в Германии. Поступайте со своими подданными как вам угодно… Но мы не можем согласиться с исчезновением любого немецкого государства, малого или крупного».
[575] Русские, со своей стороны, воспринимали Австрию и Пруссию в качестве контрреволюционной «плотины» или «волнореза», способного если не остановить, то замедлить напор революционной волны прежде, чем та достигнет Польши и самой России. Именно с учетом этого царь оказывал давление на Берлин, требуя уволить министров, которые желали сотрудничать с либеральными националистами. Он добился своего после смерти Мотца и замены Берншторффа на консерватора Фридриха Анцильона на посту министра иностранных дел в начале 1830-х годов. В 1833 году три «восточные» державы собрались в Мюнхенграце,
[576] чтобы согласовать совместную политику стабильности в Центральной Европе, опиравшуюся на консервативные принципы; также обсуждалась ситуация в Османской империи. Два года спустя Берлин и Санкт-Петербург подтвердили свою солидарность, проведя совместные военные маневры в Польше. Контрреволюция сплачивала ряды по всей Европе.
На западе либералы и конституционалисты поспешили подхватить брошенную перчатку. Британская внешняя политика, в частности, приобрела отчетливо освободительный и даже порой почти мессианский характер. Это отражало убежденность в том, что мир в Европе и безопасность самой Британии зависят, как выразился министр иностранных дел лорд Пальмерстон, от «обеспечения свобод и независимости всех остальных народов». По его мнению, сохранение свободы в Британии требовало защиты этой свободы по всей Европе: конституционные государства тем самым оказывались британскими «естественными союзниками». В обществе также крепло убеждение, что Британия должна, как Пальмерстон утверждал в августе 1832 года, «вмешиваться дружественными советами и поддержкой» в целях «поддержания свободы и независимости всех других народов» и, таким образом, «подкрепить своим моральным авторитетом любой народ, который выражает стихийное стремление к… рациональному управлению, и распространить насколько возможно широко и быстро блага цивилизации на весь мир».
[577] Другими словами, Британия не собиралась «вмешиваться» во внутренние дела других стран или навязывать свои ценности тем, кто их отвергал, но обязывалась оказывать поддержку тем, кто был готов проявить инициативу – кто «выражал стихийное стремление», – и добиваться либерализации власти.
По всему миру основной линией противостояния служила международная работорговля, и все чаще подвергался критике сам институт рабства. В 1833 году рабство наконец отменили на всей территории Британской империи, и следствием этого стало учреждение через год французского аболиционистского общества.
[578] Совместная франко-британская агитация против работорговли по обоим берегам Канала и общая правительственная программа искоренения этой работорговли стали реальной возможностью. Это способствовало наращиванию усилий в стремлении ликвидировать международную работорговлю, с которой Королевский военно-морской флот сражался (с переменным успехом) с 1807 года.
[579] Новые независимые государства Центральной и Южной Америки сразу отменили у себя рабство, тогда как Британия заставила Мадрид отказаться от правового обоснования ввоза рабов в 1820 году, а в дальнейшем продолжала давить на Испанию, чтобы та покончила с рабством в своей единственной крупной колонии – на Кубе.
[580] В 1835 году Лондон и Мадрид заключили договор по ограничению работорговли; с испанской стороны это соглашение практически не соблюдалось, но все же оно стало еще одним шагом в международном порицании торговли людьми. В 1838 году были основаны Британское и Иностранное общества борьбы с рабством, а спустя два года в Лондоне состоялся Всемирный конгресс аболиционистов. Стала нарастать напряженность в отношениях с Португалией, чьи корабли по-прежнему доставляли прибыльный человеческий «груз» в Бразилию.
