По-настоящему решающим фактором, однако, был стратегический провал европейских революционеров. Ламартин опубликовал в марте 1848 года обращение к великим державам, отрекаясь от всяких намерений ниспровергнуть Венские соглашения силой. Республика восхваляла свое «возвращение в число стран, кои принято считать великими державами Европы», но признавала существующие «территориальные границы» данностью, которую она «воспринимает как основу… отношений с иностранными государствами», и обещала «не вести тайную или подстрекательскую пропаганду в соседних странах».
[626] Отсюда с очевидностью следовало, что панлиберальный «крестовый поход», о котором столь часто говорили в конце 1840-х годов, не состоится ни при каких условиях. Кроме того, многих французов беспокоило объединение Германии, даже на либеральных принципах: «Газетт де Франс» предостерегала насчет «colosse allemand
[627]» в 1848 году, а министр иностранных дел Бастид выражал опасения за судьбу Франции, если все 45 миллионов немцев поддадутся «единому порыву». Поэтому он поддерживал политику «разделения и баланса власти» в отношении восточного соседа.
[628] Когда Британия и Россия, озабоченные балансом сил на Балтике, принудили заключить перемирие в Мальме и отозвать прусские войска, отстаивавшие национальные интересы Германии, в Шлезвиг-Гольштейн, никто им не помешал и не возмутился. Не располагавший собственной военной силой, франкфуртский парламент был беспомощен и впоследствии так и не оправился от этого унижения. В целом немецкие революционеры сами испугались националистических лозунгов поляков, чехов и других меньшинств.
[629] В Италии Карл Альберт был разгромлен – дважды – австрийскими войсками и отрекся от престола в пользу своего сына, Виктора-Эммануила. Пьемонт практически не пострадал из-за своей ценности в качестве буферного государства. В 1849 году русские предприняли военную интервенцию в Венгрии для восстановления власти Габсбургов. В конце концов, вопреки тому, что провозглашали либералы, социалисты и коммунисты, контрреволюция оказалась международной, тогда как революции оставались сугубо национальными и даже региональными. Либералы и пролетариат не объединялись – в отличие от консерваторов и реакционеров.
Но, несмотря на неудачи, революции привели к существенным внутренним и геополитическим изменениям. Избрание принца Луи-Наполеона президентом Франции в ноябре 1849 года стимулировало энергичные (пусть и бесплодные) переговоры России, Пруссии и Австрии относительно французской экспансии в Рейнскую область в обмен на признание интересов восточных держав в других регионах. Луи-Наполеон сочетал активную внешнюю политику с внутренним популизмом и посулами дальнейшей демократизации. В начале декабря 1851 года он захватил власть в результате бескровного (в значительной степени) переворота, победил на выборах в феврале 1852-го и в ноябре того же года провел плебисцит о восстановлении империи. Новая конституция предусматривала почти абсолютистскую монархию, которая монополизировала права законодателей, например, но опиралась на широкую народную поддержку. Луи-Наполеон был «ответственен перед народом, к которому он всегда имел право обратиться»
[630] через плебисцит. Эта формула чрезвычайно активной внешней политики отвечала бонапартистским амбициям Луи-Наполеона и ревизионистским настроениям французской общественности. Граница по Рейну, итальянский вопрос и «величие» Франции снова вернулись в международную повестку.
Австрия отреагировала на катаклизмы 1848–1849 годов и свое унизительное спасение русскими программой «неоабсолютистской» государственной модернизации. Так называемый патент Сильвестра 1851 года представлял собой попытку провести давно назревшую аграрную реформу; крестьяне получили равные права перед законом. Отчасти этот шаг обернулся успехом: объемы внешней торговли удвоились, государственные доходы выросли на две трети, а Венгрия наконец начала вносить свой вклад в бюджет.
[631] К сожалению для Габсбургов, централизация привела к отчуждению венгров (которые платили вчетверо больше налогов в рамках новой системы), поляков и итальянцев и была воспринята крайне отрицательно беспокойным славянским населением империи. Севернее новый прусский ландтаг был избран из представителей трех сословий по имущественному цензу и сразу же потребовал дополнительных усилий в поддержку «общенемецких» интересов и контроля бюджета. Так же вели себя парламенты южных и западных немецких государств. Кроме того, многие немецкие либералы тяжело переживали неудачи 1848–1849 годов и все более тревожились из-за реваншистских претензий Луи-Наполеона и Франции в целом на рейнскую границу. Широко распространились опасения, что, как выразилась газета «Аугсбург альгемайне цайтунг» в ноябре 1850 года, «наша земля снова станет ареной, на которой наглые чужестранцы будут заливать свои распри нашей кровью», как это было в ходе Тридцатилетней войны; налицо был огромный интерес общественности к истории семнадцатого столетия, к вопросам национальной травмы, боевых действий, разделения и унижения. В канун Рождества 1853 года газета «Кельнише цайтунг» предупреждала, что Германия «не может считать себя в безопасности от участия Польши».
[632] Либералы начали признавать возможность крупной сделки с Пруссией, необходимой для достижения общенемецкого единства. Им предстояло выбирать не только между Австрией и Пруссией, но между свободой (Freiheit) и единством (Einheit).
[633]
Впрочем, на тот момент прусские консерваторы и правительство держали националистические группы на расстоянии вытянутой руки, отчасти из страха перед «вирусом» либерализма, а также, как сообщил Отто фон Бисмарк ландтагу в марте 1851 года, поскольку парламентский контроль над бюджетом сделает внятную внешнюю политику невозможной. «Величие Пруссии, – писал Бисмарк в пояснительной записке наследному принцу два года спустя, – достигнуто ни в коей мере не благодаря либерализму и свободе мышления, но исключительно волей сильных, решительных и мудрых правителей, которые тщательно накапливали и сохраняли военные и финансовые ресурсы государства». По этой причине «каждый прусский подданный должен радоваться той свободе, каковая созвучна общественному благосостоянию и тому курсу, которого Пруссия придерживается в европейской политике». Как многозначительно заметил Бисмарк, «такая свобода возможна без парламентского управления».
[634]
