Тем временем в самом сердце Европы назревал радикальный вызов сложившейся государственной системе. Международное товарищество рабочих в период объединения Германии наращивало свою численность экспоненциально и сумело заручиться сочувствием и поддержкой около 100 000 североамериканских пролетариев; в этом и в других отношениях Соединенные Штаты оставались элементом европейской системы. Как давал понять «Интернационал», неистовый гимн, сложенный Эженом Потье в 1871 году, классовая солидарность поверх государственных границ виделась ключом к победе. Строка «Война тиранам, мир народам!» вселяла ужас в души не только «эксплуататоров», но и европейских стратегов, которые зависели от готовности рекрутов-пролетариев встать на защиту национального суверенитета. Пусть он начинался как «вольный кружок» последователей Маркса, Прудона, Мадзини и Огюста Бланки, Первый интернационал мало-помалу поддавался влиянию марксистов. На съезде в Гааге в 1872 году из рядов изгнали Бакунина. Это не было проявлением личной неприязни или сектантства. Поражение Коммуны послужило предупреждением: одного голого энтузиазма отныне недостаточно. Силы революционного социализма должны объединиться и централизоваться, если хотят одолеть силы капитализма и реакции. «Только когда силы трудящихся масс будут надлежащим образом централизованы, в национальном и в мировом масштабе, – утверждала газета «Социал-демократ», рупор немецких марксистов, – только тогда рабочий класс… высвободит всю свою кипучую энергию. Демократический централизм – вот ключ к победе рабочего класса». Время покажет, что это видение имело крайне мало общего с демократией, зато очень много – с централизмом.
[727]
Бисмарк объявил, что новая Германия «сыта» властью и не лелеет каких-либо территориальных амбиций. Рейху по-прежнему угрожали с двух флангов: с востока Россия, которая снова заявила о себе после длительного периода пассивности, а с запада Франция, никак не желавшая смириться с поражениями 1870–1871 годов. Следующие два десятилетия Бисмарк часто упоминал о «caushemar des coalitions
[728]», подразумевая возрождение «Кауницевской коалиции» Австрии, России и Франции. Хуже того, это потенциальное дипломатическое окружение усугублялось ощущением идеологического «обертывания». Будучи убежденным протестантом-консерватором, Бисмарк видел врагов повсюду – в либерализме Гладстона в Великобритании, в роялизме и католическом реваншизме Франции, в революционном панславизме, не говоря уже о социалистах, анархистах и прочих радикалах, объединившихся в Первый Интернационал. Поскольку французский реваншизм 1870-х годов носил выраженный католический и роялистский характер, канцлер с подозрением относился к миллионам немецких католиков, многие из которых испытывали двойственные чувства к Пруссии и объединению страны в целом. Также канцлер сторонился папы римского, только что заявившего о своей непогрешимости в богословских вопросах, и считал папство в лучшем случае альтернативным центром лояльности, а в худшем – опорой иезуитского заговора, направленного на возрождение французской империи и уничтожение протестантского рейха. Заодно с социал-демократами, ганноверскими монархистами и поляками Бисмарк причислял иезуитов к Reichsfeinde – «врагам рейха», угрожающим безопасности страны.
Новая Германская империя образца 1871 года не имела в своем распоряжении эффективных средств борьбы с этими реальными и мнимыми угрозами. Ее конституция представляла собой объединительный договор ряда королевств и княжеств, заключенный для обороны от внешнего врага, то есть налицо были «Соединенные Штаты Германии». Вдохновителем объединения выступали германский император – бывший король Пруссии – и его ближайший соратник, канцлер. В соответствии с конституцией, «император определял надлежащий состав и дислокацию частей имперской армии» в период боевых действий, но в мирное время конституция предусматривала, что «фактическая численность армии… определяется законами, принимаемыми рейхстагом»,
[729] национальным парламентом, который избирался всеобщим прямым голосованием совершеннолетних мужчин. Это означало, что защита империи от агрессии извне являлась предметом внутриполитической дискуссии. Тем самым поддерживалась непосредственная связь между внешней политикой, контролем бюджета и расширением массового представительства в политической жизни; имелось множество возможностей для дальнейшей «демократизации».
[730] С другой стороны, федеральная структура объединенной Германии передавала вопросы прямого налогообложения в ведение региональных парламентов, центральное правительство могло финансировать общую оборону лишь из косвенных налогов. В результате рейх мог позволить себе армию, гораздо менее многочисленную, чем подразумевала численность населения страны, и далеко не все подлежавшие призыву люди ежегодно пополняли ряды новобранцев. Высшее военное командование и прусские консерваторы потворствовали этой практике, ибо она помогала «отсеивать» из армии социалистических агитаторов, реальных и воображаемых. Если суммировать, за почти сорок лет существования вторая Германская империя не смогла реализовать свой финансовый и экономический потенциал.
Бисмарк отреагировал на внешнее давление на рейх «двуединой», фигурально выражаясь, стратегией. В самой Германии он затеял культурную войну, Kulturkampf, против немецких католиков при поддержке антиклерикальных либералов. Священников бросали в тюрьму, католические печатные издания притесняли и закрывали, атмосфера страха и угроз отравляла парламентаризм и публичную сферу. Во внешней политике канцлер полагался на «разумное манипулирование» европейской государственной системой. В отличие от Великобритании, Франции и России, он предпочитал оставить заморскую экспансию другим; один его собеседник заметил, что «канцлер отказывался от любых разговоров о колониях»,
[731] отчасти потому, что у Германии не было возможности защищать дальние приобретения, а отчасти потому, что заморские колонии той же Франции отвлекали Париж от стремления вернуть утраченное в Европе; главным побудительным мотивом Бисмарка выступало желание обеспечить европейскую безопасность рейха. «Моя карта Африки, – сказал он однажды, – изображает Европу. Вот Россия, вот Франция, а мы посередине. Это моя карта Африки».
[732] Колониальная сдержанность Германии успокаивала Соединенные Штаты. В декабре 1871 года Бисмарк сказал немецкому послу в Вашингтоне, что «мы не испытываем ни малейшего интереса к получению владений где-либо в Северной и Южной Америках и признаем без всяких оговорок… преобладающее влияние Соединенных Штатов в этих регионах».
[733] Ключевым условием успеха, по Бисмарку, было стать одной из двух сил в Европе трех держав либо одной из трех в Европе пяти держав. Отсюда следовало, что нужно заключить союз с Австро-Венгрией или с Россией касательно восточноевропейских дел и объединиться с обеими против англичан и французов в глобальных вопросах. Бисмарк добился «союза трех императоров» между Вильгельмом, Александром и Францем Иосифом в 1873 году, тем самым одновременно ослабив австрийско-русское противостояние, чреватое необходимостью для Германии выбирать одну из сторон, и подав миру сигнал, что консервативные державы готовы защищать «соображения высшего порядка»
[734] от либерализма, социализма и анархизма. Конечной целью была перманентная изоляция непримиримого «наследственного» врага, то есть Франции. «Я убежден, – писал Бисмарк в конце февраля 1874 года, – что угроза из Франции оформится в тот самый миг, когда Франция начнет обходить европейские дворы ради шанса отыскать себе союзников».
[735]
