Дэвид пытался скрыть от меня выражение своих глаз, но было слишком поздно. Я его заметила. Я выглядела бы точно так же, если бы он попросил меня посидеть на заключительной тренировке перед матчем.
– По-моему, одного концерта за вечер мне вполне достаточно, – сказал он, медленно прижимая меня к себе.
– Думаю, я должна благодарить судьбу за то, что ты вообще придешь, – ответила я, чувствуя раздражение от неприязненных ноток в своем голосе, и подумала: «Вот что делает с человеком стресс. За последнее время я не в первый раз срывала на нем злость».
– Конечно приду. Это же твой звездный час. Надеюсь, ты зарезервировала место в середине первого ряда для своего бойфренда, которому медведь на ухо наступил?
– Разумеется, хотя до меня наконец-то доходит, что мне никогда не удастся сделать из тебя любителя музыки, так ведь? – чуть разочарованно спросила я.
Дэвид немного отстранился, и в его глазах мелькнул знакомый огонек.
– Придется тебе смириться с тем, что я любитель совсем других удовольствий, – шутливо сказал он, наклоняя голову, чтобы поцеловать меня так, что ноги откажутся мне служить.
Я еще крепче обвила руками его шею.
– Бис, – пробормотала я.
И он повторил выступление.
Проверка звука прошла хорошо, репетиция хора – просто прекрасно, а зал выглядел совершенно великолепно со стоявшей на краю сцены рождественской елкой, сверкающей холодно-белыми огнями. Так почему же я никак не могла стряхнуть навязчивое дурное предчувствие, словно туча нависавшее надо мной? Мысленно я несколько раз прошлась по списку вероятных неприятностей и провалов, которые могли произойти в этот вечер. И все же, когда первые зрители начали заполнять зал, мое беспокойство стало нарастать с каждой секундой. Я заглянула в щелку двери артистического фойе и внимательно осмотрела зал. Дэвид опаздывал, и я изо всех сил пыталась не раздражаться по этому поводу. Еще оставалось время, но он успевал уже только к самому началу. Хотя концерт был заявлен как «полуночный», он начинался в одиннадцать вечера, и я подумала: а вдруг ребята уговорили его зайти в паб и он каким-то образом потерял чувство времени?
Я вытащила из сумочки телефон и проверила – в который раз, – нет ли сообщения. На мгновение я замешкалась, пытаясь прикинуть, есть ли у меня время позвонить ему до выхода на сцену, но, прежде чем я на что-то решилась, ко мне поспешил один из хористов с вопросом о сольной партии, потом в меня вцепилась перепуганная перкуссионистка, которая нигде не могла найти бубенчики, и не успела я оглянуться, как времени осталось только на то, чтобы взять трубу и приготовиться церемониальным маршем вывести оркестрантов из артистического фойе. Мне удалось лишь отправить коротенькое сообщение, прежде чем я положила телефон в пустой футляр для трубы. «Ты где?» Выглядело оно резковато, поэтому я смягчила его тремя поцелуями и нажала «Отправить».
– Нам на выход, – сказал саксофонист, слушавший у двери, как нас представляют.
Я поправила свою простую черную блузку и длинную узкую черную юбку, после чего встала во главе готовых к выходу музыкантов.
– Ну, с Богом, – напутствовала я всех и оглянулась – всего один разочек – на свой футляр, надеясь услышать звонок телефона, который сказал бы мне, что мой бойфренд вот-вот придет.
Пустовавшее кресло Дэвида было единственным свободным местом в зале. К счастью, поскольку я дирижировала всем выступлением (иногда вступая в партию духовых), то стояла к нему спиной, и мне не приходилось постоянно видеть это напоминание о том, что Дэвид не сдержал своего обещания. Но оно все равно жгло меня, словно небольшая рана, когда мы плавно переходили от народных мелодий к популярным рождественским песенкам. Каждый раз, когда я поворачивалась к собравшимся в концертном зале, чтобы поклониться на аплодисменты или объявить следующий номер, я продолжала надеяться, что кресло окажется занятым, что он сидит в зале, довольно улыбаясь, потому что все идет так здорово, или одними губами извиняясь предо мной за опоздание. Но все первое отделение его кресло оставалось пустым.
Публика продолжала аплодировать и восторженно восклицать, когда мы сошли со сцены на небольшой перерыв. Многие оркестранты и хористы направились к друзьям и родственникам, после чего почти все повернули к стоявшим в углу зала низким столикам, где продавали глинтвейн и горячие сладкие пирожки. Я устояла перед манящим пряным ароматом и направилась прямиком туда, где оставила свои вещи. Я вытащила телефон, ожидая увидеть пропущенные вызовы, голосовую почту или сообщения, объяснявшие отсутствие Дэвида. Ничего. Ни словечка. Впервые с начала концерта я перестала раздражаться и начала беспокоиться. Он же знал, насколько важно для меня это выступление, как я старалась, чтобы оно прошло успешно. Он должен был появиться здесь час назад. Что же такое могло случиться, чтобы он так задержался?
Его телефон звонил, пока не переключился на автоответчик голосовой почты.
– Привет, Дэвид, это Элли. Все в порядке? Где ты? Позвони мне, как только получишь сообщение. – Я на секунду замялась, прежде чем добавить: – Я уже начинаю волноваться.
Я нажала отбой, но продолжала крепко сжимать телефон в ладони весь остаток перерыва, с нетерпением ожидая его ответа. Ничего.
Не могу сказать, чтобы отсутствие Дэвида как-то повлияло на успех концерта. Но для меня, разумеется, он закончился отвратительно. Даже аплодисменты оркестрантов и восторг публики, когда я вышла на сольный поклон, не смогли остановить панику, нараставшую во мне на протяжении всего вечера.
Последним номером была «Тихая ночь», и я дирижировала оркестром и хором с глазами, блестевшими от ностальгических слез. Эта песенка всегда была моей любимой, она стала первой, которую бабушка научила меня играть на фортепиано, и каждый раз, когда исполняла ее, я становилась чуть ближе к ней. Мне так хотелось разделить эти мгновения с Дэвидом. Хотелось посмотреть на него, когда стихнут последние такты, и увидеть на его лице любовь и гордость. Мне хотелось, чтобы он хоть на мгновение проник в мой мир и убедился, как много значит для меня музыка. Но он не пришел.
После окончания концерта всегда остается масса дел. Наступает прозаический момент, когда публика наконец расходится, кто-то включает ослепительные лампы в зале, и приходится из музыканта превращаться в администратора или рабочего сцены. Такова уж оборотная сторона концерта: усилители и прочий антураж нужно аккуратно собрать и поместить на склад. Работая, я вполглаза следила за дверью, все еще ожидая – или надеясь – увидеть, как с улицы ворвется Дэвид, бормоча торопливые извинения. Я даже поймала себя на том, что размышляю, сколько у меня уйдет времени на то, чтобы простить его, если он просто забыл прийти на концерт. Я наматывала на катушки метры акустического кабеля, резко подтягивая его на каждом витке и стараясь подавить в себе попеременно одолевавшие меня противоречивые чувства – злобу и тревогу.
В конце концов, всю аппаратуру убрали, и оркестранты, за исключением нескольких припозднившихся, разошлись по домам. После концерта Дэвид планировал поехать домой со мной, и я не знала, то ли все же подождать, пока он появится, то ли отправиться домой и посмотреть, не ждет ли он меня там. Какого черта он не отвечает на звонки? Может, он попал в какую-то передрягу? И когда я стояла на сцене, играя на трубе «Высоко звонят колокола», он лежал в придорожной канаве, сбитый каким-нибудь пьяным идиотом-водителем? Как только эта картина предстала у меня перед глазами, от нее стало почти невозможно избавиться.
