Я не заметила, как проскочила эти несколько кварталов от нового Лилькиного жилища, и была уже совсем близко от дома, напротив трамвайного круга. Увидела телефон-автомат, решила:
все-таки позвоню Лене, расскажу ему про звонок в милицию, не убьет же, отругает, так и быть, он отходчивый. На удивление он был миролюбив:
– А я знаю, мне уже сообщили. Молодец, за людей заступилась, – дядька был не похож на себя, редко когда от него дождешься похвалы. – Я попросил ребят, чтобы приглядывали за этой квартирой, там сплошная шпана, наверное, еще мои старые клиенты.
Меня подмывало спросить его о Лилькином отъезде, для него тоже ведь не очень приятная новость, однако сдержалась, сейчас не к месту, в следующий раз.
– А хлопцы-то клюнули на тебя, понравилась им, – дядька сам неожиданно сменил тему, – симпатичная, говорят, у вас племянница, Леонид Павлович. Скажи матери, чтобы, когда сможет, заглянула к нам, разговор есть.
Не знаю, для какого разговора он приглашал маму, может, тоже связано с Лилькиными делами, мол, постарайтесь поменьше якшаться с ними, кто знает, как все повернется. Если так, то бесполезно, дорогой Леонид Павлович, сестра твоя старшая не из трусих, какую оккупацию пережила, а это – уедут, не уедут – чепуха. Мне неожиданно стукнуло в голову, что однажды, когда я была в гостях у Лильки, по телеку показывали сюжет о фашистском лагере, не помню о каком, кажется, о Майданеке. И вдруг ни с того ни с сего, сидя к нам спиной, ни к кому не обращаясь, Рита Евсеевна как вскрикнет: «Когда насилуют женщин охранники мужчины, это отвратительно, но не смертельно, а когда так изощряются суки-бабы, лучше бы сразу убили. Молодые женщины после этого накладывали на себя руки сами. А я выдержала». Она утвердительно, как в гипнозе, закивала головой.
Мы с Лилькой сначала замерли, потом в ужасе переглянулись. Рита Евсеевна, кажется, даже не заметила, что только что сказала, она продолжала, вся изогнувшись, как зверь перед прыжком за добычей, смотреть на экран. Вот так, изловчившись, они прыгнули из Краснотурьинска в Одессу. Как им удалось вырваться с этой каторги, где даже местное лагерное начальство больше двух лет не задерживалось, а любыми путями переводилось на новые места службы, оставалось тайной за семью печатями. Вместе с ними в Одессу прикатила одна из заболевших начальственных жен. Я так понимала, что Лилькина мама у этой тетки была домработницей.
У Лилькиного отца была уже открытая форма туберкулеза, и ему тоже дали направление в Одессу на лечение. Книги, над которыми Кива дрожал, собственно, из-за которых и рискнул поехать в Россию, несколько лет валялись в неотапливаемом сарае. Что-то украли, какая-то часть пошла на растопку, лишь несколько книг достались школьной библиотеке. У вконец измученного тяжелой болезнью Кива сил, чтобы что-то изменить, не было, врачи оказались бессильны, вскоре он умер, оставив Рите и Лиле лишь некоторые носильные вещи, которые удалось все-таки вернуть. Лицованные-перелицованные, они донашивали их вплоть до самого отъезда.
Пристроились Лилька с мамой жить на даче, у той самой жены бывшего начальника из Краснотурьинска; она за копейки приобрела эту развалюху на Педагогической улице. Ее потом снесли, как и другие подобные лачуги вокруг, освобождая территорию под новое строительство, и только тогда Гуревичам выделили эту комнату с балконом в четырехкомнатной квартире. Рита Евсеевна пыталась найти работу, с ее-то прекрасным знанием иностранных языков, думала, будет несложно. Но всюду ей деликатно отказывали. И не придерешься, не пятый пункт вроде бы причина, нет нашенского диплома о высшем образовании. Кое-как пристроилась женским мастером, да не в обычную парикмахерскую, а в знаменитую на всю Одессу в начале улицы Карла Маркса, бывшей Екатерининской. Иногда, заглядывая к нам в школу, Рита Евсеевна заговаривала с нашей «англичанкой» и приходила в ужас от ее «языка».
– Чему она вас учит с ее жутким произношением, неужели университет закончила? – смех ее был грустный, сквозь слезы. – Если хотите, я с вами позанимаюсь.
По сей день жалею, что такой возможностью не воспользовалась.
Круизные суда не часто, но заходили на стоянку в Одесский порт, иногда на сутки, двое. Туристы растекались по городу, и кто-то из женщин обязательно натыкался на эту парикмахерскую, и, конечно, не обходили ее, заскакивали, чтобы привести себя в порядок после соленой воды и морских ветров. Вальяжно, с понтом под зонтом, развалившиеся в креслах «веерные мальчики» с улицы Бебеля изображали из себя ожидающих свою очередь клиентов, а сами краем глаза наблюдали, как Рита делала иностранкам перманент, легко общаясь с ними на их языках. И ведь не понимали ни фига, зачем тогда сидели? А вдруг они положат Рите в кармашек валюту. Или еще чего-нибудь у нас запрещенное. Риту после всего пережитого было уже не провести, дам она сразу предупреждала – расплачиваться не с ней, а через кассу. Нет рублей? Это уже не ее забота.
Прошу прощения у читателя, но снова вспомню поговорку – пришла беда, открывай ворота. Какого черта Риту Евсеевну вечером потянуло на старую квартиру, один бог знает. Как она потом объясняла, вспомнила, что в ванной забыла большой китайский эмалированный таз, в котором они с Лилькой мылись и стирали. Конечно, никакого таза уже в помине не было, ему давно приделали ноги, как только их выселили.
Выходя из парадной, которая вся перекосилась и ступеньки разъехались во все стороны, она оступилась и упала. Да так неудачно, что сломала шейку бедра. «Скорая» забрала ее в больницу, а мы ничего и не знали. Я припозднилась на работе, но все равно, вырвавшись, понеслась к Лильке. Дверь мне открыл тот самый Серега, удивительно трезвый. Завидев меня, он был сама вежливость: заходи, заходи, не стесняйся, только их никого нет, как днем упорхнули, так больше не объявлялись. Я простила ему обращение на «ты», оставила записку и полные авоськи у их комнаты, не тащить же это все добро к себе домой.
– Не беспокойтесь, мы не тронем, свое все есть, хотите, угостим? – проводил меня до выхода Серега.
Куда это Лилька подалась? А Рита Евсеевна где, опять до ночи торчит в своей парикмахерской? Как только я поняла, что Лилька говорит, когда на следующий день она дозвонилась до меня, не знаю. Сбивчиво, заикаясь, вся в плаче, пыталась рассказать. Мистика какая-то. Получается, дом им мстит за то, что они проклинали его. То, что треснул, потом чуть не обвалился, вышвырнул их из своего чрева, – всего этого оказалось мало. Теперь вот и покалечил в придачу. У меня все валилось с рук, в башку лезли разные черные мысли о потусторонних силах. А мы еще сколько подтрунивали над бабкой, когда она нам пыталась внушить об их существовании. Прости нас, бабушка, ты права. Поцелуй за мной, когда вернусь домой.
Лильке выдали больничный по уходу за матерью. Я приносила эти больничные в кадры, изображая свою непричастность к событиям. Наш начальник отдела кадров больше на меня не орал. Его помощница Людочка мне шепнула на ухо, что таких намылившихся уехать, как моя подружка, уже человек двадцать.
– Оля, смеяться будешь, все они числились у нас русскими с русскими фамилиями, а теперь где-то откопали метрики из синагог. Лилька твоя честная, а эти… Ведь почти все коммуняки, лучшие люди базы.
