– Натка, от какого края? – у меня задрожали руки и отнялись ноги.
– В Аркадии, на пирсе. Дай бог никому такого не испытать. Там одна девчонка вот так с жизнью рассчиталась. Сиганула с разбега вниз, о камень головой ударилась. Спасатели достали, на берегу укрыли брезентом, только ноги без туфель торчали. Говорят, девчонке лет пятнадцать было. Несчастная любовь. Что она, зараза, делает с нами?
Не заметила, как слезы ручьями потекли по моему лицу, зубы стучали о пузатый бокал. Я ведь однажды тоже испытывала такое состояние, искала выход из собственной беды.
Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост…
…Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской…
– Оль, ты и стихи пишешь, это твои? – Наташка уставилась на меня.
– Что ты! Это Ахматова. Великая женщина, а какой могучий поэт! Наша, одесситка, здесь родилась, недалеко отсюда, на Двенадцатой Фонтана.
– Олька, значит, ты тоже через это прошла? А мне всегда казалось, что ты такая надменная, железобетонная. А ты как все.
– Как все, Наташка. И как Анна Андреевна. Ахматова. Раз так написала, как пить дать, она тоже постояла на краю своего пирса. Душевно постояла. Мужа же ее и сына арестовали. Враги народа. Это ее-то Гумилев. То же какой замечательный поэт был. Читала? Нет? Жаль. И Ахматову почитай.
Я продолжала говорить, что мы в этом мире не одиноки, сама ни перед кем никогда не унижалась, если и скулила от боли, то только забившись в уголок, чтобы никто не видел. Так меня воспитали. Что поделать, если весь мой род баб неудачниц, никто ради благополучия не продался.
– Наташка, я немного опьянела, и это хорошо, разные мысли грустные исчезли. Мы с тобой коренные одесситки, а это значит, что не страшны нам ни горе, ни беда! Не дождутся, чтобы мы им кланялись в ножки.
Наташка встала из-за стола, бросила в меня конфету «Мишка на Севере», покачивая бедрами, как оглушила меня: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей, самая нелепая ошибка, Мишка, то что ты уходишь от меня».
– Оля! Ты не обидишься, дай слово, что не обидишься. Хочу тебя спросить.
– Спрашивай – отвечаем. Такая передача по радио есть. Что за вопрос?
– Почему тебя Мегерой называют? Ты – и эта древнегреческая страшная старуха?
– Лейбзону вопрос. Поначалу меня в конторе величали Венерой Милосской, но, видно, не оправдала их ожиданий. Так он нас с Лилей Иосифовной в Мегеры перекрестил. В глаза никто не говорит, за спиной.
– Олька, как тебе мой борщ, правда, вкусный? Если честно, не сама готовила, продавщица у меня в магазине повариха – класс. И мясо она для меня стушила, хочешь попробовать? Я ж ничего не успеваю, от зари до зари на работе. Когда еще мальчишки дома, то готовлю ночами, и женщина одна приходит, помогает по хозяйству. Все же дети под присмотром. В этом клятом магазине вся моя жизнь, видать, до смерти, если не посадят. Без него мне не вытянуть моих пацанов. Что поплыла, подруга, французский маршал пробрал? Давай закусывай, сейчас еще мяса принесу.
Мы дружно заработали ложками. Отдышавшись, Наташка закурила, я последовала ее примеру.
– Хочешь я расскажу, что случилось со мной дальше? – предложила она. – К бабуле с моими гавриками в Аркадии привыкли, даже милиция не гоняла. Мальчикам было по три годика, когда снова появился невесть откуда дядя Вася и опять засел за свои карты в Аркадии. Бабушку он узнал, она ему и про меня все выложила. Так вот, присел он возле моих пацанов – и заплакал. А когда бабушка продала свой нехитрый товар и собралась уходить, дядя Вася бросил играть и пошел их провожать. Ковылял с ними, старый, больной, оказывается, больше половины жизни отсидел. За что – не знаю, не спрашивала. Странность только одну подметили: никогда мы не видели его без рубашки, даже в самое пекло, всегда в них, строго на все пуговицы застегнут. Поняла почему?
– Догадалась.
– Мы ужаснулись, когда с бабушкой обмывали его после смерти. Все тело, каждый миллиметр был исколот. Даже там… Неужели из-за карт? У них, что ли, разницы нет – проиграл-выиграл, все одно. Бабушка очень плакала, привязалась она к дяде Васе, по натуре он добряк был. Или только к нам так относился, жалел. Они у меня все рядом захоронены: и мама, и бабушка, и дядя Вася.
Бабушка, когда дядя Вася объявился, продала ему летнюю кухню с частью огорода. Он здесь же завещание на моих мальчиков у нотариуса заверил. Потом построил этот дом и меня саму отправил учиться в торговый техникум. Днем я в магазине за прилавком работала, по вечерам училась. Молва ходила: все не просто так, Наташка с ним живет; вранье все это было, зато больше никто не клеился. После техникума дядя Вася пристроил меня к Кантору. Старый еврей, который не выговаривал половины алфавита, картавил, как Ильич, заведовал магазином, где все жили одной семьей. Теперь давно уже таких завмагов днем с огнем не сыщешь.
Кантор прошел всю войну, а когда она окончилась, демобилизовался и вернулся в родную Одессу. Долго пытался найти могилы отца, матери, всей своей многочисленной родни. Так и не нашел. Кто-то сказал ему, что румыны озверели, всех его близких спалили на Пересыпи, так после этого он стал пить, чуть не рехнулся. Где ж ты был, Христос, Бог, меня на фронте уберег, а их не спас. Но выбираться из трагедии и жить надо, не у него одного такое горе, столько евреев в городе сгубили, кто не успел эвакуироваться или убежать. Словом, прислушались к хлопотам из военкомата, Кантор же у них как офицер на учете состоял, и магазин ему предложили. Собрал он там вояк своих, всех уцелевших, кто с костылем, кто без руки. Они ко мне по-отцовски относились, как будто я каждому из них родной дочерью или внучкой приходилась.
Тебе, Оля, не передать, какие душевные люди были, смерти в глаза на войне смотрели и не очерствели, не то, что нынешние наши вожаки. Всем им я обязана по гробовую доску. Вот тебе и маланцы. Я когда слышу, как их склоняют, с грязью смешивают, в рожу готова вцепиться своими когтями, глотку перегрызть. Я, русская баба. Откуда, скажи, эта ненависть?
– А этот папашка твоих близнецов как-то проявлялся, хотя бы на далеком горизонте?
– Да ты что! Мы по-прежнему костью торчали у них поперек горла. А маманя его чумовая куда только не строчила на меня, даже в горком не поленилась написать. Семью его я якобы разрушила. Оказывается, он после мореходки родильной промышленности… Какой-какой? Ну, ты даешь, тоже мне одесситка, так же «рыбку», наше училище рыбной промышленности, обзывают. Так вот, после мореходки он немного поплавал, а затем женился и у жены своей поселился. Не знаю, что уж у них случилось, только не долго музыка играла и наш фраер танцевал. Раскусили мальчика и быстро прогнали из той семьи. Деваться некуда, он опять здесь объявился. А мамаша его орет – виновата я.
Невезучая же она, Соболева! Этот ее несостоявшийся муженек стал поддавать, а как выпьет, тащится к ней в магазин, клянется, что совесть у него, видите ли, проснулась и… просит десятку. Наталья ему раз одолжила, другой, а на третий как влепила по наглой роже при всех. Зря, что при всех. Сучонок побои снял – и в суд. Свидетели у него нашлись. Ей повестка. Только один суд закончился, как зазывают на следующий. И еще не все. Мамаша продолжала Наталью шантажировать, а сынок ее детей у школы преследовать или на улице караулить.
