К бабке присоединилась мама. Их причитания выдержать не было никаких сил. Я еле подняла бабушку.
– Что за цирк вы устроили? Не получится – вернусь.
Бабушка развернулась к маме.
– Доигралась, Анька? Я тебя предупреждала, тогда еще, в прошлом году, как он заявился с Лилькой. Штаны срамота одна, кальсоны, исподнее и то шире, а это… Все достоинство напоказ, и в тапочках, кому только сказать.
– Баб, это обыкновенные джинсы и кроссовки, теперь такая мода.
Она не унималась, злые желваки гуляли по ее старческому лицу.
– Мода такая… Позор. Анька, я тебе сразу тогда сказала, что он на нашу дуру запал и карты показали, а ты мне что? Она с Сашкой встречается. Так довстречалась, что рванула в Москву на те октябрьские. Чуяло мое сердце, что что-то не так. Столичный бабник окрутил ее, это все он. Где он только взялся на нашу голову? Оля, послушайся, зачем такую горячку пороть? Отложи до весны. Куда тебя к зиме черти несут? Ты беременна? Ничего страшного, бывает. Придумаем что-нибудь, никто и знать не будет.
Бабушка стала гладить меня по животу, словно ища что-то.
– Твоя же, баб, поговорочка: «Если ты беременна – знай, что это временно, если не беременна – это тоже временно». Хватит, все, успокоились. Не беременная я, и сама, понимаете, сама хочу выйти за него замуж. Конец сеансу нытья. Улыбаемся, желаем мне доброго пути.
Я по-быстрому собиралась, продолжая огрызаться, поскольку никакого успокоения не наступило. Мама кляла собственную судьбу и мою за компанию. Орала, в кого я такая неблагодарная уродилась. Бабка ей здесь же вставила:
– Вся в тебя, забыла, как в Ташкент за итальянцем помчалась и с дытынкой в пузе вернулась. Вот и Олька вернется с приплодом. Будет всем нам весело на старости лет. Драгоценный подарочек получим.
– И пусть, воспитаем, не привыкать. И сколько лет ты будешь корить меня за Алку? Ты ведь виновата в первую очередь. Все от тебя пошло кувырком. Ты лучше Ольке о себе расскажи, пусть узнает, как ты меня отца лишила и нормальной жизни. Благородную из себя корчила. А результат?
– Молчи! – перебранка набирала обороты. Бабушка с такой силой толкнула маму, что она, пошатнувшись, больно ударилась боком об угол шкафа. – Заткнись, я тебе приказываю.
Однако, какая свирепая у меня милая добродушная старушка, вон как коготки повылазили, как кошка на мышь, набросилась на маму. Но и у мамы, по всему видно, нервы сдали, характерец тоже не сахар, уж точно не приторный, как мне казалось. Она вдруг крепко ухватила меня за пижамку, с которой от ее тряски посыпались пуговицы, и озверевшим голосом заорала так, что наверняка соседи над нами вздрогнули.
– Твоя гордая бабка, моя мамочка, которая теперь всем советует, как жить, – мама с трудом поднялась с пола, придерживая ушибленный бок, – так вот, твоя высокообразованная бабушка от очень большого ума схватила меня маленькую в охапку и с последнего парохода сбежала назад в революционную Одессу. А знаешь, почему? Потому что ее муж, мой настоящий отец, увозя нас в эмиграцию, прихватил с собой и свою любовницу. А моя нянька нашей горячо обожаемой Пелагее Борисовне доложила об этом перед самым отплытием. Папочка-то мой капитаном был на том пароходе и сейчас, наверное, припеваючи обитает в Филадельфии или еще где в Америке, а мы, благодаря ревнивому порыву твоей святой и благородной бабули, прозябаем здесь, строим… Что строим? Коммунизм с каким-то там лицом.
– Человеческим, мама. Отпусти меня, пожалуйста.
Мама разжала кулаки, я вырвалась и отошла на всякий случай в сторону, увидев, как ее по-прежнему бьет нервная дрожь.
– Я в свое время тоже пыталась вырваться отсюда, но не получилось! У меня в жизни ничего не получалось! – продолжала она. – Погиб он, мой любимый итальянец, из-за меня погиб, вот такая была история! Прокляты мы все здесь! Вот что, Оленька: сматывай удочки, без тебя здесь бычков и ставридку наловят. Уезжай! Куда хочешь, уезжай! О нас не думай, строй свою жизнь, как сама знаешь, желаешь, можешь. Так мне мой Джованни говорил. Москва, ты права, не за горами, даст бог – увидимся. Мы тебя всегда ждем, хоть одну, хоть с ребенком. Дети – это единственное, ради чего стоит жить. Скоро ты это поймешь.
Я боялась, что эстафета признаний перейдет снова к бабке, но она присела на стул у окна и наблюдала за людьми, которые шли по улице, съежившись от холода. Через щели в окне задувала тоненькая струйка свежего воздуха, бабка не обращала на нее внимания, продолжая тихо сидеть, подперев подбородок ладонью. Внезапно она встрепенулась:
– Олька, ты не врешь, точно в Москву катишь? Нет, скажи правду. А Ленька знает? И чего тогда на работу собралась, если уволилась?
– Не обманываю, баб, честное слово, уезжаю в Москву. А на базу заскочить надо на пару минут за трудовой книжкой, вчера не успели в ней запись сделать. Скоро увидимся, всех жду двадцать восьмого ноября, а тебя, баб, больше всех. Дайте мне хоть попробовать, я, как Алка, еще десять лет не выдержу, и так уже седею. Не ругайтесь только, я вас очень прошу.
Я была уже в пальто, шею обмотала шарфом, мы присели на дорожку, расцеловались, и я выскочила на улицу, сразу почувствовав на лице дыхание непривычной для Одессы в эту пору осени. Погода словно тоже готовила меня к новой жизни. Скользко до ужаса, все подмерзло, сплошной лед. С вечера мокрые от дождя стены домов и окна покрылись тонким ледяным слоем. Все веточки на деревьях и сами оголившиеся уже стволы действительно превратились, как подметила бабушка, в хрустальные ожерелья, гигантские, сказочные. С электрических проводов свисали сосульки, а сами провода становились все толще и толще, походили на провисающие елочные бусы и мишуру, которыми обычно на Новый год украшают елки. Тока нет, трамваев нет, отяжелевшие провода начали рваться и рассыпаться, как бусы на тонких нитках. Обламываться стали и подпирающие их столбы. Опять вспомнила бабушку: конец света да и только. И все равно, какая чудная панорама; колыхание веточек и шелест спадающих листьев создают впечатление наигрывающих в воздухе нежно-нежно серебристых колокольчиков. С теплого еще моря несется влага; на ходу встречаясь с северным ветром, она превращает все вокруг в мертвое ледяное царство.
Я стою на самом краю у мостовой, любуюсь всей этой дивной красотой и пытаюсь остановить хоть какую-то машину. Но их так мало, и ни одна не останавливается. За все свои годы жизни в Одессе впервые вижу такое состояние природы. Гололедом город не удивишь, но чтобы такое… Поражаюсь фантазии Андерсена. У себя в Дании в схожей ситуации он представил себе правительницу этой страны в виде снежной королевы. Если бы сейчас передо мной остановилась или спустилась с неба тройка коней, запряженная в сани со снежной королевой, я бы не удивилась. Только северного сияния не хватает. Самое настоящее Берендеево царство; вот оно, оказывается, какое, а мы думаем, что все это сказки.
Я оглянулась, посмотрела на свой дом, на наш балкон, в окне которого просматривались силуэты двух самых моих близких и дорогих существ: сгорбленная и седая бабушка и прижавшаяся к ней мама. Еще не поздно вернуться. Сердце клокочет, разрывается на части. Вот ведь, как было, и они столько времени от нас с Алкой скрывали: обе пытались, как я сейчас, вырваться отсюда в свое время, но у них не получилось. А вдруг и у меня не сложится. Сейчас и мое сердце, как у Кая, может превратиться в кусок льда, замерзнет, и некому его будет согреть. Нет, не хочу, не верю. Скорее бы уйти от этого заледеневшего дома на Шестой станции Большого Фонтана, чтобы они меня не видели, разорвать эту связывающую нас невидимую нить. Я почувствовала: если не сделаю сейчас этот шаг, еще немного и они перетянут канат. Почему я не задумывалась, что они когда-то тоже были молодыми и любили, и страдали. Что мама говорила? В чем обвиняла бабку? Откуда она сбежала в революционную Одессу? При чем тут Филадельфия? У бабушки был другой муж? У мамы другой отец? Ерунда какая-то, чушь собачья. Для меня их жизнь была связана только с моей жизнью и не иначе. Господи, почему я никогда раньше об этом не думала. Выходит, как самая младшая, я являюсь итогом, последним отрезком их жизни и последней потерей.
