Дома все было по-семейному тепло и дружно, просто замечательно. Мой родной дядя Леонид Павлович своим кладезем анекдотов, смешных и забавных историй, которые он артистически рассказывал с одесским выражением лица, покорил всех. Это было незабываемо, подарок судьбы. В «Праге» зал «Зеркальный» блистал роскошью. Столы стояли буквой «П», нас с Мишей усадили в центре вместе со свидетелями. Белый костюмчик я сменила просто на вечерний наряд по моде того времени и ничем от остальных дам не отличалась. Многие гости были мне незнакомы. Они, не переставая, произносили тосты, будто старались поскорее довести себя до кондиции, и кричали «Горько!». Что делать, приходилось подчиняться. Чего-чего, а это пожелание трудящихся мы с удовольствием выполняли.
В перерыве в туалете одна из гостей дрожащей рукой водила помадой по своим пухлым губам, вымазав обе щеки, и что-то бормотала заплетающимся языком. Уставившись на меня, она еле выдавила из себя:
– Как вам нравится Мишкина невеста?
Я не поняла юмора. От такого щекотливого вопроса я едва, поскользнувшись, не упала. Поправляя волосы и глядя на себя в зеркало, ответила:
– Да вроде ничего барышня. Неплохо выглядит.
– Таких мымр и в Москве полно, зачем таскать из других мухосрансков.
Я бы, конечно, ответила, но сдержалась. Не тронь говно, вонять не будет, тем более в туалете. Откуда она взялась, кто ее притащил. Меня обняла жена Мишиного приятеля Севы Кукушкина, Наталья.
– Оленька, не обращай внимания. Обыкновенная женская зависть. Вы такая славная пара, Миша так счастлив. Мы с Севой так переживали, чтобы у вас все сложилось. Я сегодня так душу отвела, все соленые арбузы, думаю, одна съела.
– Ну и на здоровье. Заглядывайте к нам, дома еще есть.
Едва мы вернулись в зал, как приподнялась моя сестра.
«Сейчас обязательно какую-нибудь гадость сморозит», – подумала я. И правда не удержалась, громко и четко сказала, как отрубила:
– Я надеюсь, моя сестра Оля через месяц вернется домой! За твое благополучное возвращение, сестричка. Мы все тебя ждем в Одессе.
Камень за пазухой, оказывается, везла Аллочка на свадьбу единственной и так горячо любимой младшей сестре. Ну, спасибо. Сволочной все-таки характер у девушки: ни себе, ни людям. Или тоже завидует, как та бл…дь в туалете со своим комплиментом.
Жанна с Леней переглянулись. Как мне показалось по их выражению лица, неодобрительно. По залу прокатился гул, кто расслышал, кто не расслышал. Обстановку разрядил Борис Светланов, еще один Мишин друг, фотокор «Советского спорта», втянувший Мишу в спортивную журналистику. Он достал из кофра кипу фотографий со вчерашней церемонии в загсе и пустил их по столу. Мы с Мишей их разглядывали, смеялись и словно все переживали заново.
К двенадцати ночи народ, изрядно надравшись, наговорившись и натанцевавшись, начал расходиться. Мои одесситы еще раньше укатили к себе в гостиницу. На следующий день они уезжали. Я прибежала прямо к поезду. Прощание было тягостным, но неизбежным. С Алкой мы и вовсе попрощались холодно. Язва все-таки, умеет испортить настроение, хочет, чтобы все было по ее разумению. Я представила, что, в каких красках она расскажет маме и бабушке про Мишины фокусы. У них истерика. Готовься, Оля, к маминому плачу Ярославны: возвращайся немедленно. Нет, уже не вернусь, разве что в гости.
Постепенно разъехались и другие родственники, завершился и медовый месяц, скорее медовые будни, потому что Миша пропадал на работе, еще и командировки частые, и началась моя новая московская замужняя жизнь.
Муж искал все новые связи и знакомства с целью моего трудоустройства в Москве. Отовсюду получал один и тот же ответ: не член партии (вот не послушалась я Лемешко) и потом только вышла замуж и, как пить дать, уйдет в декрет. Безделье меня стало тяготить. Я как та лошадь, которая всю жизнь в шахте крутилась по кругу и вдруг ее подняли наверх и от нечего делать, солнца и свежего воздуха она скончалась. Очень болезненно переживала возникшую вокруг меня пустоту. Даже позвонить особо некому в этом громадном городе. Только Наташе Кукушкиной, но у нее двое малых детей-близнецов, возится с ними.
Еще вечер был занят походами со свекровью по театрам, или интересное мероприятие у нее в Центральном лектории. Мой муж, если дома, что редкость, стучит на своей пишущей машинке «халтуру», на один оклад и гонорар за заметки в своей газете не проживешь. Есть, конечно, в нашем распоряжении ночь, но в одной комнате с мамой еще то удовольствие. Хотя каждое утро она напоминает мне, что спала как убитая, даже не слышала, если, бывало, мы откуда-то поздно возвращались и улеглись. Но я-то, я все слышу, как она вздыхает и кашляет.
Как-то утром я листала толстенный московский телефонный справочник, в котором было столько учреждений, министерств и всего прочего, что офонареть можно. И неужели во всей этой массе не найдется для меня какой-нибудь должности экономиста, хотя бы на первое время. А там видно будет. Может быть, это и странно звучит, но как только я оставалась в доме одна, я начинала реветь. Меня начинала потихоньку мучить тоска по дому, по Одессе. И никакие кремлевские звезды с их завораживающим сиянием не могли мне помочь забыть даже провонявшие отходами Кагаты на восьмом километре Овидиопольского шоссе, по адресу Моторная, 8. Мой без черемухи Фонтан, мой дом на Перекопской дивизии, 45, нашу пусть маленькую, но уютную двухкомнатную квартирку.
Как я соскучилась по бабушке, с ее ритуальным утренним поцелуем в лоб, чтобы я просыпалась. Знала я ее уловки, поцелуем она проверяла, есть ли у меня температура. Так с детства повелось. Уж если ей что-то померещится, то не отцепится. Еще ее извечную остуженную манную кашу с чашкой какао на завтрак, мои отутюженные вещички, ожидающие меня на стуле возле моего кресла-кровати. Я все время посматривала на часы и представляла, что сейчас делается у меня на базе, дома.
Теперь моя жизнь изменилась коренным образом. Само собой, получалось, что часть домашнего хозяйства волей-неволей легла на мои плечи. Это, конечно, мелочи, но раньше я никогда этого не делала. Не стирала, не гладила и не готовила. Всем этим занималась у нас бабушка и никого в свою епархию ни при каких обстоятельствах не допускала. Нет, совсем белоручкой я не была. Когда училась в школе, а потом в институте, каждый день как на работу бегала к маме на мясоконтрольную помогать: окна мыть, полы, таскать воду, помои, уголь. Вот убирать подвал я ненавидела, но что делать, приходилось и туда лезть. Маму было жалко. Груженая, как верблюд двугорбый, возвращалась домой с сумками и авоськами. И еще на нас с Алкой лежала генеральная уборка и мелкий ремонт: оклейка обоев, побелка потолков и окрашивание рам.
Сейчас между мной и свекровью пошло какое-то даже соцсоревнование, скорее всего, оно напоминало соперничество двух женщин перед одним мужчиной, которого они любят и не могут поделить. Каждая хочет, чтобы он заметил, как много она старается для него. Мужу с его занятостью это было на руку: раньше дома ждала его мама, а теперь еще и жена в придачу, для разнообразия.
А вообще я зря на Мишу ругаюсь, подумают, что он совсем не уделял мне внимания. Не так. Мороз, усиливающийся к вечеру, да еще жуткий пронизывающий ветер с Москвы-реки, насквозь продувающий Калининский проспект и Арбат и вихрем влетающий в наш переулок. Миша заставляет меня теплее одеться, и мы выходим из дома на ритуальную прогулку. Полтора-два часа, не меньше. Я уже через полчаса чувствую, что околеваю. Муж непреклонен: терпи, привыкай. Идем не бесцельно, а изучать город. Ковыляем по запутанному лабиринту переулков. Сегодня одних, завтра других. Маршрут все время разный, даже через Каменный мост, который виден из наших окон, сигаем на другой берег. Там еще холоднее.
