– Джордж, – прошептала она, – мы прожили вместе пятнадцать лет…
– Я это знаю, – ответил он, не глядя на нее.
– Мы же боролись с тобой, трудились, разве не так? Вместе, ты и я.
– Рози, всего только на одну ночь… если бы ты знала…
– И не хочу знать. Не хочу знать, по какой причине мой муж ставит меня в такое положение. Не хочу знать, кто она, особа легкого поведения, убийца или, может быть, и то и другое вместе. Я была тебе верной женой, Джордж. Я отдала тебе лучшие годы моей жизни. Я родила твоих детей.
– Да, Рози…
Он посмотрел на ее осунувшееся лицо, на морщинки, залегшие в уголках тонкогубого рта, на руку, все еще глупо комкавшую на животе полинялый халат.
– Дело не во мне, Джордж. Подумай о том, что будет с тобой. Ты укрываешь убийцу. Подумай о детях.
– Да, Рози…
– И о своей работе. Ты только что получил повышение. Мы как раз намеревались купить новые портьеры в гостиную. Зеленые, которые ты всегда хотел.
– Да, Рози.
– Тебя же выгонят из компании, как только узнают об этом.
– Нет, Рози.
Он оглянулся в надежде на слово, на взгляд женщины в черном. Он хотел, чтобы она приняла решение. Однако та не шевельнулась, словно бы сцена вовсе не касалась ее.
– Подумай о детях, Джордж.
Он не ответил.
– Мы ведь были счастливы с тобой, правда, Джордж?.. целых пятнадцать лет.
Он представил себе темную ночь за окном, и за ночью этой бесконечный мир, неведомый и грозный. Он любил свою комнату. Рози полтора года шила для него это самое одеяло. А у женщины этой были светлые волосы… холодные, золотые, к которым никто не смел прикоснуться. Рози связала ему ко дню рождения тот самый галстук в синюю и зеленую полоску, что лежал теперь на комоде. В другой женщине, в ее тонких белых ладонях чувствовалось нечто бесчеловечное. Пройдет еще один год, и Джорджу-младшему пора будет поступать в среднюю школу; и он часто думал о том колледже, в котором Джордж-младший будет носить черную мантию и забавную квадратную шапочку. Улыбка этой женщины причиняла ему боль. Рози пекла превосходные оладьи, в точности такие, какие он любил. Помощник бухгалтера всегда завидовал ему, всегда хотел стать заместителем директора, и теперь он обошел этого типа. Гольф-клуб предоставлял возможность завязывать самые лучшие в городе связи, притом среди самых лучших его членов, солидных респектабельных людей, отпечатки пальцев которых не хранятся в полиции и портреты их не появляются на первых страницах газет по подозрению в убийстве. Эта женщина говорила ему о темной и пустынной улице, на которой ему будет хотеться вопить… вопить… вопить… А Рози была ему доброй женой, трудолюбивой, терпеливой и верной. Жить ему оставалось лет двадцать, а может быть, тридцать, не более того. A потом жизнь будет кончена.
Он повернулся к женщине в черном костюме.
– Простите меня, мисс Гонда, – произнес он уже голосом деловым, каким заместителю директора надлежит обращаться к секретарше, – но в сложившихся обстоятельствах…
– Понимаю, – проговорила Кей Гонда.
Подойдя к комоду, она надела свою шляпку, надвинув ее на один глаз. Потом натянула перчатки и взяла с постели сумочку.
Все трое молча спустились по лестнице, и Джордж С. Перкинс открыл дверь. Кей Гонда повернулась к миссис Перкинс.
– Простите меня, – сказала она. – Я ошиблась адресом.
Стоя на крыльце, они проводили взглядом уходившую по улице изящную черную фигуру, наконец, под светом фонаря блеснули золотые волосы.
Джордж С. Перкинс обнял жену за талию.
– Мама спит? – спросил он.
– Не знаю. Но почему ты спрашиваешь?
– Я подумал, что нужно зайти и поговорить с ней. Подлатать отношения. Она лучше меня знает о том, какой «Фриджидэр» надо покупать.
3
Джереми Слайни
«Дорогая мисс Гонда!
Думаю, што лучши вас никакой кинозвезды не было. И скажу што каждая ваша фильма шикарна. И со дна своего сердца хощу поблагодарить вас за то щастье, которое вы даете нам в нашей старости. Других кинозвезд много, но они не такие. Таких как вы больше нет и никогда не было. Мы с женой дожидаемся каждой вашей новой фильмы, посещаем все сеансы и возвращаемси домой на следующий день. Нам вы не штобы просто нравитесь. Посетить вашу фильму все равно как в церкву сходить, токо лучше. Я так и не понял, как случается, что вот вы играете скверную женщину и других таких, но всякий раз вижу, что получается святая Божья матерь, и не могу понять, как это выходит. Вы для нас все равно как родная доча, такая какой у нас не было. У нас, меня то есть и жены, трое детей, две девочки, только они не как вы. Мы всего лишь простые старики, мисс Гонда, и вы – все, что у нас есть. Мы хочем отблагодарить вас, тока я не знаю, как это сказать, потому шта никогда не писал писем таким важным леди как вы. И если мы могли што-та сделать, штобы показать вам, какие мы благодарные, патамушта долгая жизнь нас уже не ждет.
Почтительно ваш,
Джереми Слайни
Бульвар Вентура
Лос-Анджелес, Калифорния».
Вечером пятого мая Джереми Слайни праздновал золотую годовщину собственной свадьбы.
Стол расставили посередине гостиной. Миссис Слайни извлекла из комода лучший комплект серебряной утвари, все утро полировала ее, a потом аккуратно расставила под светом висячей медной масляной лампы.
– А индюшка у нас будет? – спросила она утром.
– Знамо дело, – ответил Джереми Слайни.
– Это последняя, Па. Я как раз думала, что если свезти ее в город, то можно…
– Ой, Ма, золотая свадьба в жизни бывает только один раз.
Мисс Слайни вздохнула и побрела на задний двор ловить индейку. Стол накрыли на девять персон. На праздник собрались дети. После воздушного лимонного пирога Джереми Слайни, злодейски подмигнув, раскупорил галлон своего лучшего крепкого сидра.
– Вот так, – усмехнулся он, – по случаю.
– Тебе прекрасно известно, – провозгласила старшая дочь, миссис Юстас Хеннесси, – что я не прикоснусь к этому зелью.
– Я заменю тебя, Моди, – отреагировала миссис Чак Финк, младшая.
– Ну-ну, – просиял Чак Финк, – за такое радостное событие выпить должен всякий. Вреда от этого не будет! Стаканчик за день опрокинь, и доктор сгинь.
– Вот что вам всем скажу, Мелисса этого вот пить не будет, – сказала миссис Юстас Хеннесси. – Пусть другие люди делают все, что им угодно, но дочь свою я воспитаю так, как положено воспитывать леди.
Джереми Слайни наполнил восемь бокалов. Мелисса Хеннесси, единственная среди всех прочих внуков, по возрасту удостоенная присутствия, бросила мрачный взгляд на мать, но ничего не сказала. Мелисса Хеннесси вообще заговаривала редко. Ей уже исполнилось двадцать лет, хотя мать ее настаивала на том, что ребенку еще только восемнадцать. Тусклые каштановые волосы тугими кудряшками неудачного перманента окружали лицо, усыпанное не покидавшими кожу угрями. На ней было длинное зеленое платье из хлопчатобумажного муслина в мелкий горошек, с модными оборками, высокими и жесткими на плечах, плоские коричневые оксфордские туфельки с резными язычками и новые с иголочки часики на кожаном ремешке.
