Он торопливо поднялся по узкой и длинной беленой испанской лестнице. Лестничный марш до второго этажа прикрывал красный ковер; последний пролет до третьего этажа не мог похвастать ничем, кроме голых, местами шелушащихся скрипучих ступеней, по ширине своей едва достаточных для того, чтобы пропустить стройного художника. Легкими восторженными шагами он взбегал через две ступени кряду, всем телом наслаждаясь самим движением – молодой, свободный триумфатор. На площадке его не было света, однако на ней была всего одна дверь, и он никогда не запирал ее. Дуайт Лэнгли распахнул дверь.
Проникавший сквозь высокие окна лунный свет чертил в комнате широкие полосы, пробираясь сквозь чащу картин и свободных мольбертов, начатых и неоконченных холстов, прислоненных к ножкам стульев. Проливавшийся из потолочного люка широкий синий луч выхватывал из тьмы сделанный углем крупный набросок Кей Гонды: запрокинутая голова, изогнутая шея, нагие груди напряжены.
Дуайт Лэнгли нажал на кнопку выключателя.
И примерз к месту. В противоположном конце комнаты медленно поднялась на ноги женщина и повернулась к нему лицом. Высокая, стройная, плечи расправлены, нежная настолько, что тянувший из двери сквозняк, казалось, шатал ее, вся в черном, от кончиков пальцев до носков тонких лодочек… на фоне черной бархатной шторы фигура ее исчезала, так что сперва он увидел только лицо – сотканное из белого света лицо и синие тени, залегшие на нем под скулами.
Дуайт Лэнгли замер на месте, подняв брови. Женщина не шевелилась, даже не проронила ни слова.
– Итак? – проговорил он, наконец, хмурясь.
Она не ответила.
– Что вы делаете здесь? – спросил он нетерпеливо.
– Нельзя ли мне переночевать у вас? – прошептала она.
– У меня? А с какой стати?
– Мне грозит опасность.
Презрительно улыбаясь, он засунул руки в карманы брюк.
– Для начала – кто вы? – спросил Дуайт Лэнгли.
Женщина ответила:
– Я – Кей Гонда.
Скрестив руки на груди, Дуайт Лэнгли расхохотался:
– Вот как? Так это точно вы? А не Елена Троянская? И не мадам Дюбарри?
Глаза Кей Гонды, огромные, не мигающие, медленно расширились, однако она не шевельнулась.
– Давайте, – предложил Дуайт Лэнгли, – выкладывайте. В чем дело-то?
– Значит, вы не узнаете меня? – прошептала она.
Осмотрев ее с ног до головы, не вынимая рук из карманов, он пренебрежительно ухмыльнулся:
– Ну да, вы похожи на Кей Гонду. Как и ее дублерша. Как и не одна дюжина голливудских девиц. Так что вам нужно? Я не могу устроить вас в кино, моя девочка. Я не способен устроить вам даже пробу. Так говорите же, кто вы?
– Кей Гонда.
– И бродите по улицам по ночам, забираетесь в чужие дома? – Он с горечью усмехнулся. – Кей Гонда на свете одна. И я знаю ее. Один только я на всем белом свете. Я посвятил свою жизнь тому, чтобы рассказать о ней людям. Чтобы пробудить в их душах стремление к ней, недостижимой. Она не может вступить в наши жизни и в наши дома. Наша судьба – петь о ней, вливать собственные души в священный и безнадежный гимн, прославлять ее в своих страданиях и устремлениях. Только вы не в состоянии это понять. И не только вы. A теперь, короче: чего вы хотите?
Женщина скрестила руки за спиной, плечи ее подались вперед, но поднятая голова, уставившиеся на него глаза были полны странной мольбы, скорее, похожей на невысказанную угрозу. Она неторопливо проговорила:
– Не знаю. И поэтому я здесь.
– Что у вас на уме?
– Ничего. Просто я очень устала!
– От чего?
– От поисков. Я ищу уже так долго!
– Чего же?
– Не знаю. И я подумала, что, быть может, найду это… здесь.
– Ладно, хватит шутить! Кто вы?
Женщина подошла к нему. Остановилась, глядя на него с просьбой в глазах; она стояла посреди полотен, казавшихся зеркалами, разбивавшими ее тело на дюжины осколков, на дюжины отражений, взиравших на нее ее же собственными бледными глазами, протягивавшими к ней ее же белые руки, отражавшими ее губы, ее груди, ее голубые плечи… зеркалами, игравшими с ее телом, облачавшими его в пламенно-алые одеяния, в прозрачно-голубые туники, пока она стояла между ними, черная и стройная, и только волосы ее оставались одними и теми же в этой комнате, дюжинами рассыпанных по студии бледно-золотых звезд, наполнявших ее, заливавших собой эти зеркала от ног и до верха.
– Пожалуйста, разрешите мне остаться у вас, – прошептала она.
Дуайт Лэнгли стоял как стена, и темные глаза его блистали огнем.
– Послушайте, – проговорил он голосом, столь же напряженным, как электрический ток, пытающийся прорваться по перегруженному проводнику, – как и у всех людей, у меня всего одна жизнь. Только их жизни разбиты на много слов и ценностей. А моя жизнь укладывается всего в одно слово, и слово это «Кей Гонда». В нем всё, что я несу в мир, всё, что я имею сказать ему, всё, что я могу преподать миру. В этом слове вся моя кровь, вся моя религия. И вы приходите ко мне и называете себя Кей Гондой… ко мне, знающему ее лучше, чем все на свете! Убирайтесь отсюда!
– Прошу вас! – прошептала она. – Я нуждаюсь в вашей помощи.
– Убирайтесь отсюда!
– Я так надеялась на вас.
– Убирайтесь отсюда!
– Разве вы не знаете, насколько я одинока?
– Убирайтесь!
Руки ее бессильно упали, черная сумочка качнулась на двух бессильных пальцах. Повернувшись, она направилась к двери.
Он стоял, напряженно дыша, ловя воздух ртом.
Она уходила медленно, он видел, как волосы ее блеснули на площадке, услышал, как прозвучали шаги на лестнице.
Дуайт Лэнгли захлопнул дверь.
5
Клод Игнациус Хикс
«Дорогая мисс Гонда!
Некоторые могут называть это письмо святотатством. Другие могут назвать его изменой моей святой вере. И все же и то и другое несправедливо. Ибо я пишу его, не ощущая себя грешником, нисходящим к земным материям. Напротив, я словно бы сочиняю одну из своих проповедей, пытаясь осознать нечто, чего не могу понять, нечто, превосходящее понимание любого человека, который может прочесть эти полные смирения строки.
Огромный, широкий мир лежит у ваших ног, мисс Гонда, мир печальный, греховный, который видит в вас символ всех своих пламенеющих грехов. Несчетные заблудшие души видят в вас не что иное, как цветок зла, обладающий всей силой и всей темной красотой, которой располагало зло с незапамятных времен. И все же, если мои проповеди бичуют те плоды разврата, которые вы предлагаете миру, в своей душе я не нахожу слов, обращенных против вас.
