Ибо, когда я смотрю на вас, мне иногда кажется – и не дай Бог, чтобы кто-нибудь из моей паствы когда-либо услышал подобные слова, так как я не могу рассчитывать на какое бы то ни было понимание со стороны их бедных слепых сердец, – так вот, иногда мне кажется, что мы с вами, вы и я, возделываем одну и ту же ниву. Это все, что я могу сказать вам, ибо не в моей власти объяснить эти слова.
Но когда я возлагаю свою душу на алтарь Извечного Духа, когда я призываю своих собратьев-людей к Истинной жизни, священной Истине и Священной радости, находящейся за пределами столь знакомых им мелких печалей и скорбей плоти, за пределами их недолговечных и крохотных удовольствий, мне кажется, что в сердце своем вы несете ту же самую вечную, запредельную и возвышенную Истину, которую мои слова тщетно пытаются открыть им. Мы с вами, мисс Гонда, идем по разным дорогам, однако направляемся к одной общей цели.
Но так ли на самом деле? Быть может, вы, великая жрица Маммоны, с презрением осмеете эти слова смиренного Божьего человека, в безумии своем полагающего, что вы и есть то, что он пытается привлечь на нашу землю. Однако я верю в другое, потому что в глубине сердца своего не сомневаюсь в том, что вы поймете меня.
Ваш смиренный слуга,
Клод Игнациус Хикс
…Бульвар Слоссон,
Лос-Анджелес, Калифорния».
Вечером пятого мая Клод Игнациус Хикс обнаружил в кружке для пожертвований своего храма всего только один доллар и восемьдесят семь центов.
Вздохнув, он еще раз пересчитал потертые никелевые пятицентовики и потускневшие медные центовые монетки. После чего аккуратно переложил их в ржавую жестяную коробку и запер ее.
Храм Вечной Истины Духа так нуждался в органе. Что ж, он сможет позволить себе это приобретение. Он обойдется без этой заново перебранной механиками машины, которую уже давно хотел приобрести; ему нетрудно будет еще какое-то время поездить на троллейбусе, однако орган он приобретет.
Он задул две свечи на пюпитре, две высоких, белых, настоящих свечи, которые всегда зажигал на службе. Закрыл окна. Взяв из угла щетку, аккуратно подмел пол между длинными рядами узких и некрашеных, лишенных спинки скамей. Щетка шелестела в тишине, царившей в длинном и темном сарае, а электрическая лампа, подвешенная посреди помещения, отбрасывала на скамьи его одинокую тень.
Постояв у открытой двери, он посмотрел на небо: на чистой синеве сверкала луна, завтра дождя не будет. Он был рад этому. Кровля храма Вечной Истины Духа безбожно текла между некрашеными балками.
Дождь испортил бы длинные и узкие полотнища из хлопковой ткани, прибитые изнутри к темным стенам храма; полотнища, на которых его собственной рукой были выведены аккуратные и ровные красные и синие буквы, на написание которых он потратил так много долгих, утомительных и требующих напряжения часов.
Блаженны кроткие: ибо они наследуют землю.
Блаженны нищие духом: ибо их есть царствие небесное.
Любящий душу свою, погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем, сохранит ее в жизнь вечную.
Клод Игнациус Хикс неторопливо пошел по проходу между скамьями. Его высокое худое тело всегда располагалось сугубо вертикально, словно бы какой-то старомодный фотограф прикрепил к спине его железную линейку для того, чтобы она оставалась безупречно прямой. Густые черные волосы уже начали отступать с его высокого лба к затылку, а на висках появились седые пряди. Голову он держал высоко, а на длинном и узком лице почивал строгий, полный терпения, ясный в своей надменности покой, хотя темные глаза его казались полными огня и молодости даже в окружении первых мелких и сухих морщинок. Он всегда ходил только в черном, соединив на груди длинные белые пальцы, в облачении, как бы составленном из мрачных и развевающихся полотен, хотя белый воротничок его оставлял желать лучшего, да и ногти не всегда бывали чисты.
Он присел на ступени своей старой кафедры, движением усталой руки подперев лоб ладонью. Он не мог более скрывать от себя смутное и все возрастающее недовольство собой. Храм Вечной Истины Духа никак нельзя было назвать процветающим. Прихожане понемногу покидали его ровной и узкой струйкой, истекающей из колбы песочных часов. На каждой новой службе все меньше лиц обращалось к его кафедре, все меньше сердец воспринимали заветные, страстные слова, которые он с таким упорством и искренностью готовил для них.
Причина охлаждения была ему известна. По соседству, в каких-то шести кварталах появился соперник, и он нередко замечал столь знакомые ему стариковские лица в новой церкви на Бойком углу, Маленькой церкви под большим синим куполом, где преподобная Исси Туми «правила во славе». Локоны преподобной спускались на шею, и бутоны роз сорта Сесиль Бруннер были вплетены в эти локоны. Стены церкви на Бойком углу были обшиты досками, покрашенными толстым и блестящим слоем белил, ее венчал купол подлинно небесного цвета. Клод Игнациус Хикс не возражал бы в том случае, если бы его паства находила утешение и духовную пищу вне его храма; однако не верил в искренность сестры Туми.
Он посетил одну из ее служб, носившую название «Станция техобслуживания души», выведенное крупными красными буквами над дверью ее церкви. Сестра Туми устроила за своей кафедрой подлинную заправочную станцию с высокими бензиновыми колонками с надписями: Непорочность, Набожность, Молитва и Молитва с Верой Непревзойденной. А высокие и стройные юноши стояли при них в белых ливреях с золотыми крылышками за плечами и в белых бейсболках с золотым козырьком и надписью золотыми буквами: «Вера Ойл Инк». Она произнесла длинную проповедь о том, что, странствуя по длинному и трудному жизненному пути, ты всегда должен твердо знать, что бак твой заправлен наилучшим бензином Веры, что шины твои надуты воздухом Доброты, что твой радиатор охлаждает чистая вода Умеренности, а аккумулятор полон силы Праведности, и что ты знаешь о коварных Объездах, ведущих к погибели. Она велела опасаться богохульных нарушителей правил уличного движения, привела пространные и убедительные образцы их богохульств, так контрастирующих с ездой чистого сердцем водителя. Паства блаженно хихикала, задумчиво вздыхала и опускала хрустящие банкноты в кружку для пожертвований, устроенную в виде канистры для бензина.
Клод Игнациус Хикс сидел в одиночестве на ступенях своей кафедры. За открытой дверью оставалась темная тихая ночь, где-то вдали громыхал одинокий трамвай.
В тот самый вечер он впервые за всю жизнь не довел службу до конца. Это была самая лучшая из всех проповедей, которые он написал; из недр собственной души он выжал самые тонкие, самые красноречивые слова, которые могла подсказать ему вера. Но, стоя на кафедре, глядя на ряды серых пустых скамей, глядя в бельма слепой старухи, глядя на склоненную шею долговязого бродяги, что-то рисовавшего большим пальцем ноги на пыльном полу, на кивающую лысину уснувшего нищего, на горстку согбенных, оборванных, усталых, жавшихся друг к другу тел, он ощутил, что не способен более ничего говорить. Оборвав проповедь, он благословил паству и проследил за тем, как они вереницей последовали к выходу, виновато сжимая в руке жестянку с их скромными пожертвованиями.
