– Нет. Я очень боюсь. Всегда. Я не знаю, что надо говорить им. Но сейчас не боюсь.
– Я очень плохая женщина, Джонни. Верны все сплетни, которые ты слышал обо мне. Все и даже те, которых ты не слышал. Я пришла к тебе затем, чтобы ты не думал обо мне так, как написал в своем письме.
– Вы пришли ко мне затем, чтобы рассказать о том, что истинно все, что я писал о вас в своем письме и даже больше.
Она бросила свою шляпку на постель и провела по волосам пальцами, длинными, тонкими, легко коснувшись высоких белых висков.
– Я переспала со всеми мужчинами в студии. Со всеми, кто хотел меня. Чем ниже, тем лучше.
– Я знаю.
– Когда-то, очень давно, я работала служанкой. Знаешь, что это такое? Ты просыпаешься утром и не знаешь, зачем тебе жить в этот день. Но ты не умираешь. И не живешь. Но слышишь. Слышишь кое-что странное, это жизнь зовет тебя. A у тебя нет ответа. Тогда я решила, что должна все забыть. Все на свете. Заткнуть уши и следовать прямой дорогой. Брать у мужчин все, что они могут предложить, и смеяться при этом – смеяться над ними и над собой. И я брала. Брала все. Самое низменное, что у них есть. Чтобы стать такою же, как они. Чтобы заставить себя забыть. Но я до сих пор слышу. Слышу то, чего никто не в состоянии дать мне. Почему же я слышу это? Что взывает ко мне?
– Вы сами.
– Я? Но я ничто. Ничто и нигде!.. Ты знаешь, что я получаю пятнадцать тысяч в неделю?
– Да.
– А ты знаешь, что у меня двести пар туфель?
– Нетрудно предположить.
– И бриллиантов горстями?
– Вполне возможно.
– А ты знаешь, что фильмы с моим участием идут в каждом городе мира?
– И их смотрят люди, с которыми вы не захотели бы встретиться.
– Они платят деньги… миллионы за то, чтобы увидеть меня. Но значу ли я для них хоть что-нибудь?
– Нет. И вы знаете это.
– Я работаю. Я рассказываю им о том, чего у них никогда не было, о том, чего не было и у меня самой, o жизни, какой она могла бы стать. Я взываю к ним – но не получаю ответа. Они выкладывают миллионы за то, чтобы увидеть меня. Они пишут мне. Но нужна ли я им, Джонни? Нужна ли я им на самом деле?
– Нет. И вы знаете это.
– Я узнала это сегодня ночью. И думала, что знаю, всего час назад… Ох, ну почему ты ничего не просишь у меня?
– А что вы хотели бы, чтобы я попросил у вас?
– Почему ты не просишь, чтобы я нашла тебе работу на киностудии?
– Вы уже дали мне то единственное, о чем я мог бы попросить вас.
Кей Гонда вскочила. И яростно заметалась по комнате. Ладони ее обхватывали локти, a локти ее то и дело задевали стену, с которой осыпалась краска. Она остановилась перед ним, жестокая и безжалостная.
– Ты дурак! – прошипела она. – Ты проклятый дурак!
– Что вас так рассердило?
– Зачем ты живешь? Чего ты хочешь?
– Не думаю, чтобы я надолго задержался в числе живых. Нет нужды. Я уже видел все, что хотел.
– Что же именно?
– Вас.
Она бросила на него молящий взгляд и шепнула:
– Джонни, так чего же мы хотим, мы с тобою?
Он ответил, и каждое слово как будто бы отражалось в его глазах, и глаза его были как песня:
– Наверно, вам приходилось бывать в храме. Вы видели там людей, с почтением преклоняющих колена, когда души их вознесены к высочайшей из высот, которую они способны достичь? К той высоте, когда они понимают, что светлы, чисты и совершенны? И когда их души являются концом и причиной всего на свете? Вас не удивляло при этом, отчего подобное случается только в храме? Почему они не могут перенести подобное настроение в свою жизнь? Почему, зная высоты духа, они хотят жить вдали от вершин? А именно там и хотим жить мы с вами, вы и я. И если мы способны мечтать, то должны воплощать свои мечты в жизнь. Если нет – чего могут стоить мечты?
– Ах, Джонни, Джонни, чего может стоить жизнь?
– Ничего. Но кто сделал так?
– Те, кто неспособен мечтать.
– Нет. Те, кто способен только мечтать.
Она стояла и молча смотрела на него. Он проговорил:
– Садитесь. У нас еще есть несколько часов. Что было прежде и что будет потом – какая разница?
Она послушно села поодаль от него. Между ними находился поломанный стол с мыльницей и воткнутой в бутылку свечой. Свеча рождала пляшущее сияние на темной стене, лучики пробивались сквозь трещины в рассохшейся краске. Они говорили… так, словно мир существовал всего полчаса. Взгляды их не расставались… они словно бы соединились в долгом объятии. Они говорили… женщина, познавшая жизнь во всех подробностях, и юноша, совсем не знающий жизни.
– Джонни, – вдруг негромко спросила она, – ты сказал, что у нас осталось всего несколько часов. Почему так?
Он ответил, не посмотрев на нее:
– Просто я кое о чем подумал.
– О чем же?
– Так, ни о чем. Но об этом потом.
За пыльным световым люком в наклонной крыше небо в последнем усилии обретало мягкую, глубокую синеву. Потом… Джонни Дауэс вдруг спросил:
– Вы убили его?
– Разве нам, Джонни, обязательно говорить об этом, а Джонни?
– Я знал Грантона Сэйерса. Когда-то работал на него, мальчиком таскал клюшки в гольф-клубе Санта-Барбары. Жесткий был человек.
– Он был очень несчастен, Джонни.
– При этом кто-нибудь присутствовал?
– При чем при этом?
– При том, как вы убили его?
– А об этом обязательно нужно говорить?
– Я должен это знать. Кто-нибудь видел, как вы убивали его?
– Нет. Никто не видел, как я убила его.
Он поднялся, посмотрел на ее светлые пряди, в утомлении свесившиеся на плечо, и сказал:
– Уже очень поздно. Вы, должно быть, устали.
– Да, Джонни. Очень устала.
– Вам надо выспаться. Здесь, на моей постели. А я лягу на крыше.
– На крыше?
– Да, а что такого. Я часто спал там в жару.
– Но сейчас холодно.
– Мне все равно. Я привык. Попробуйте ненадолго уснуть. Забудьте обо всем. И не беспокойтесь. Я нашел выход для вас.
– Ты нашел выход? Для меня?
– Да. Из всей этой истории с убийством. Только мы не будем сейчас говорить об этом. Завтра. Попробуйте уснуть.
– Да, Джонни.
Он пододвинул стол под световой люк, залез на него, открыл пыльное окошко и подтянулся вверх на сильных молодых руках. Став на крыше на колени, он шепнул:
