Я часто вспоминаю, как Матвеев спросил меня, почему я помогаю им спасти священную реликвию Сарова. И свой ответ вспоминаю: «Какая-то сила ведет меня – сила, которой я не знаю названия, и цели ее не знаю, остается только верить, что я действую во благо!»
Надеюсь, что так оно и вышло.
Горький, 1942 год
Ромашов сразу узнал эту женщину, хотя никогда в жизни ее не видел. Вернее, видел – но чужими глазами. Глазами Виктора Панкратова. Видел в ту минуту, когда она подошла к убитым Грозе и Лизе и подняла с окровавленной травы их дочь. А Панкратов забрал сына.
Эта женщина – Ольга Зимина, теперь Васильева. Те же коротко стриженные, светлые, кудрявые волосы, но голубые глаза стали строже, черты лица – четче, а сама очень похудела. И все же Ромашов не спутал бы ее ни с кем! Он ее так долго искал. Вернее, не ее, а ребенка, которого она забрала. И вот сегодня, когда цель была так близка, он все потерял, все утратил в одно мгновение. Мало того, жизнь его сейчас висит на волоске!
Андреянов… насколько же Ромашов его недооценил! И насколько он недооценил Вальтера Штольца! С чего это он вообще взял, будто Вальтер обрек его каким-то особым доверием, поручив именно ему найти и похитить детей Грозы? Конечно, это было ему внушено, он поддался очередному гипнотическому сеансу Вальтера. А на самом деле все было иначе! На самом деле и для Андреянова это задание было первоочередным. Именно поэтому он, с легкостью решив плюнуть на все обязанности, которые возложил на него Отто-Панкрац Штольце, ни на одно мгновение не забывал о поручении Вальтера: найти и похитить детей Грозы, чтобы переправить их в Саров!
Как же хитер он оказался… Каждый шаг его был просчитан заранее. Болтовня насчет будущих налетов, ограблений и прочих уголовных деяний, которыми они станут заниматься с помощью Лозикова и жить благодаря этому припеваючи. Ухарский звонок Лозикову, во время которого был задан единственный самый важный для Андреянова вопрос: работает ли по-прежнему в Губапсбыте его бывший водитель по фамилии Сидоров. Человек, самозабвенно преданный Андреянову.
Видимо, их в прошлом связывали очень темные дела, которые были обоим весьма по нраву, потому что Сидоров тоже очень обрадовался, увидев бывшего начальника. По глазам видно было, что он готов ради него на все. И не только из благодарности, а прежде всего потому, что он так же любил риск, как Андреянов, – и точно так же не ставил ни в грош чужую жизнь. Ромашов ничуть не удивился бы, если бы в прошлом у Сидорова оказалось какое-то преступление, от расплаты за которое его спас Андреянов.
Но как же поздно Ромашов задумался обо всем этом! Как же поздно начал хоть что-то понимать в происходящем! Оставалось только благодарить очередную счастливую случайность, на которые была горазда его судьба, – случайность, подтолкнувшую Андреянова произнести сигнальное слово – поединок. Иначе он так и остался бы слепым орудием Андреянова и самого Вальтера. Орудием, которое было бы использовано, а затем выброшено за ненадобностью! Интересно, вообще зачем Вальтер загипнотизировал его с использованием пробуждающего сигнального слова? На всякий случай? Или просто по привычке? Или это слово в нужный момент должен был произнести кто-нибудь другой, например, Монах, то есть Гаврила Старцев, – произнести, пробудить в Ромашове память и заставить его действовать наперекор Андреянову, не по той смехе, которую предлагал тот?
Неведомо. Неведомо! Да уже и не слишком важно это знать и понимать. Теперь надо действовать, а не разбирать перепутанные нити гордиева узла причин и следствий!
…Утром, когда Ромашов проснулся, на просторной кухне Лозикова уже хозяйничал угрюмый, звероватый Сидоров, приехавший, видимо, ни свет ни заря: заваривал чай, большими, щедрыми кусками кромсал колбасу, толстым слоем намазывал масло на хлеб. Андреянов пил чай; приветливо махнул Ромашову, приглашая к столу. Был он свеж после душа, чисто выбрит, благоухал «Шипром».
– А где Лозиков? – спросил Ромашов.
– Еще не вставал, – пожал плечами Андреянов. – Перебрал, видать, вчера.
Сидоров хрюкнул, бросил на бывшего начальника одобрительный взгляд, но тотчас принял обычное угрюмое выражение. Однако порой Ромашов чувствовал на себе его острый, даже, как говорится, режущий взгляд.
Теперь-то он понимал, в чем было дело. Андреянов велел Сидорову постоянно держать «напарника» на прицеле – как в прямом, так и в переносном смысле.
Перед тем как идти к Ольге Васильевой, Андреянов позвонил к ней с телефона, который стоял в кабинете Лозикова. Хозяин по-прежнему не выходил, несмотря на то что гости вели себя довольно шумно: Андреянов и Сидоров переговаривались во весь голос, вдобавок Андреянов ушел в спальню Лозикова и явился в его костюме, потом надел его пальто и шляпу, взял его портфель… А на Ромашова словно бы туман какой-то нашел, и только теперь он догадался, почему Андреянов так вольно себя держал, почему Лозикова не было видно. Потому что он был мертв, конечно!
Андреянов вовсе не собирался «работать» с ним вместе. Ему нужно было встретиться с Сидоровым, благодаря ему заполучить машину Лозикова и взять все его документы. Теперь эта машина мчится в Саров. За рулем Сидоров. На заднем сиденье вальяжно развалился Андреянов, который, покажись впереди пост, откинется на спинку и притворится спящим, прикрыв лицо шляпой. Документы на машину настолько весомые, что редкому патрульному придет в голову попросить столь ответственного товарища, утомленного важной работой и задремавшего, открыть лицо. Да и у шофера его вряд ли кто потребует показать, что находится в багажнике. А там, заботливо прикрытые одеялами, крепко спят дети Грозы, которых Андреянов везет в Саров, чтобы, с помощью Монаха, переправить за линию фронта. И вернуться туда самому, потому что его задание выполнено.
Ромашов считал его безумным мстителем, однако Андреянов вовсе не был безумен. Месть его Ольге была жестокой, но изощренной. Он не застрелил ее, чтобы разом пресечь все ее мучения! Он украл ее детей, он оставил в доме труп Фаины Ивановны, а в почтовом ящике – старую похоронку на ее мужа, которую показала ему Фаина Ивановна. А еще Андреянов оставил в доме Ольги умирающего Ромашова, в которого выстрелил Сидоров, чтобы помешать ему убить детей Грозы.
…Ромашов опьянел и потерял голову, лишь только войдя в этот дом, лишь только почуяв, что дети здесь. Наверное, даже если бы он случайно встретился с ними на улице, то сразу узнал бы их – узнал чутьем зверя, наконец-то отыскавшего добычу, по следу которой он шел долго, долго, но вот, наконец, нашел – и теперь готов вонзить в нее зубы, когти, перервать горло, выгрызть сердце и напиться крови.
Он стоял у подножия лестницы, глядя вверх, и слабо улыбался, зная, что в считаные секунды исполнит свое самое заветное желание. В уши изредка врезался восторженный лепет Фаины Ивановны, которая при виде племянника словно бы ума лишилась от радости и несла всякую чушь про молочко с медом и маком, которым она вчера напоила детей, да такой густой сделала раствор, что они до сих пор спят и еще полдня проспят, никак не меньше. Бормотала она и про спрятанную еще в феврале похоронку на Васильева: ее Фаина Ивановна намеревалась подсунуть Ольге в какую-нибудь счастливую для нее минуту, однако та все была грустна, вот удобного случая не представилось, так что оставит на видном месте, перед тем как сбежать. Твердила про какое-то старинное кольцо, которое подарил Тамаре Лозиков, а между тем это кольцо было снято с убитой докторши из военного госпиталя: эту докторшу к Фаине Ивановне давно, еще до войны, приводила закройщица Руфина Рувимовна Кушля, и та кольцом своим великолепным, доставшимся от бабки, очень хвасталась, – Фаина Ивановна его с первого взгляда узнала! Дети – ненормальные Сашка и Женька! – сразу почуяли, что с кольцом что-то неладное, ну, Тамара его и спрятала от них подальше, в дупле старой яблони, а Фаина Ивановна ночью пошла, отыскала его и забрала, потому что знала: поутру за ней приедет племянник, ее дорогой, горячо любимый Толик, и увезет из этого ненавистного дома! На деньги, вырученные от продажи этого кольца, можно очень хорошо жить, так что пусть Толик не думает, что тетушка будет ему в тягость, – она отдаст это кольцо ему!
