— Я не могу говорить… Он узнает — убьет…
Он пустил слезу, всхлипнул и вдруг попытался выскочить из машины.
Однако железные пальцы Сарычева тут же ухватили его за шевелюру и, вернув на место, провели такой болевой на шею, что несчастный работник мэрии зарыдал, тело его забилось крупной дрожью, и в машине запахло сортиром.
— Ну? — Майор чуть ослабил хватку. — Лучше тебе сказать…
— Он сам вызывает нас, когда… — еле слышно прошептал Шоркин, и майор узрел уже знакомое: угольно-черное щупальце, глубоко внедренное в живот работника мэрии, начало стремительно краснеть и, отделившись, сгинуло в окутанной туманом дали. А сам Михаил Борисович захрипел, лицо его приобрело синюшный оттенок, и он затих, судорожно выгнувшись на сиденье.
Сарычев несколько минут ритмично и глубоко дышал, соизмеряясь с движением груди Велесовой, затем губы его зашептали потаенное, волшебное, услышанное в шелесте Священной рощи… Сотворив великий Знак Прави, он простер руки к неподвижному телу и громко произнес Слово Прави. Сейчас же глаза Шоркина раскрылись, из пасти побежала слюна, судорожно прижав ладони к груди, он хрипло рявкнул, скрючился и замер. Взгляд его ничего не выражал, зрачки все время смотрели в одну точку — куда-то далеко за горизонт, лицо же было уже конкретно синим, и в целом представитель власти смотрелся неважно.
— Приведи меня к Шаману, и я отпущу тебя, — сурово произнес майор и опять начертал Знак Могущества. — Навсегда…
— Э-э-э… А-а-а… О-о-о… — Не живой и не мертвый труженик мэрии вздрогнул, прерывисто вздохнул и, как бы наконец проснувшись, простонал: — Я повинуюсь воле твоей, Господин, — и медленно протянул обе руки по направлению к Неве.
А где-то через полчаса, когда Сарычев выехал на набережную, жмуряк, глядя на высокий каменный забор, сказал:
— Шаман здесь.
Голос его изменился, стал хрипловато-невыразительным, казалось, будто шел он прямо из живота.
— Жди меня, — приказал майор, убрал машину с дороги и, продираясь между кустов, двинулся на разведку.
Забор был высокий, метра четыре, с натянутой по верху «колючкой». Майор сразу понял, что она под напряжением. Пару минут он напряженно вслушивался в ночную тишину и, не уловив ничего подозрительного, двинулся по периметру, освещенному через равные промежутки всполохами галогенок. Наконец стена повернула под прямым углом, и Александр Степанович очутился перед небольшой одноэтажной постройкой с надписью у входа: «Приемный покой». Чуть дальше забор плавно перетекал в двухэтажное здание, табличка на дверях которого гласила: «Институт болезней мозга. Проходная».
Заметив, что подходы контролируются видеокамерами и почти все окна первого этажа освещены, майор быстро миновал опасное место и, двигаясь вдоль стены, вскоре обошел всю лечебницу. Забор всюду был одинаково высок, внутреннее пространство периметра заливал свет множества прожекторов. «Ни хрена это не больница, больше на зону похоже». — Сарычев вернулся к машине, отряхнул снег и залез внутрь. И сразу же раскаялся — после морозного воздуха отвратный запах, источаемый работником мэрии, ощущался особенно сильно, в салоне, казалось, окопалась добрая дюжина скунсов… С этим надо было что-то делать, и майор уже собрался принимать решительные меры, как за стеной института раздался рев мотора, загудел электродвигатель ворот, и Александр Степанович понял, что жмуряк его не подвел — сверкая фарами, мимо затаившейся «девятки» пролетел «мерседес»-купе. Тот самый, черный, хорошо знакомый…
— Не так быстро, ребятки, не так быстро. — Сарычев запустил теплый еще мотор, лихо развернулся и, стараясь быть предельно осторожным, двинулся следом. Даже не заметив, как проснулся охотничий инстинкт.
Было еще очень рано, автолюбители большей частью спали, так что майор без особых хлопот довел «мерс» до Кировского проспекта. Не доезжая до площади Л. Толстого, тот погасил габаритные огни. Через минуту загорелись стоп-сигналы, и, стремительно вырулив направо, иномарка исчезла из поля зрения. Будто испарилась… Не мешкая, Сарычев двинулся следом, но когда он повернул, той уже видно не было — оторвалась, зато в глаза бросилось другое. Под фонарем, в ярком пятне света, лежало обнаженное женское тело — раскинувшись, со страшной раной на груди. Ну и ну!
Майор повернулся, глянул на синюю рожу Шоркина и сильно хлопнул его по плечу:
— Молодец, что не соврал. Умрешь теперь героем!
Наничье
Ох, уважаемые граждане, никогда не кушайте пельменей! Владимир Иосифович Фридман, например, не только вкуса, но и вида их не выносил, а все потому, что технологический процесс изготовления был известен ему досконально. Сам он был когда-то доктором наук — крупным специалистом по самому нежному женскому месту. Но жизнь заставила, и вот, задвинув в один прекрасный день гинекологическое кресло в гараж — на всякий случай, вдруг еще пригодится! — эскулап принялся кормить трудовой народ.
День нынче выдался хлопотливый. Дешевое некошерное мясо быстро подошло к концу, пришлось смешать то, что осталось, с поганым индюшачьим фаршем и раскошелиться на дополнительную дозу яичного порошка, чтоб пельмени не расползлись. «Эх, попалась бы ты мне раньше». — Гинеколог хмуро посмотрел на ответственную за овощи Наташку, которая, будучи уже на кочерге, матерясь, очищала лук на манер картошки, весьма неизящно, весьма. Он тоже выругался и отошел к тестомесу. Там все было по-прежнему — в муке, а глянув в недра агрегата, Владимир Иосифович сразу вздрогнул и с надрывом в голосе кликнул старшего пельменного:
— Сема, у меня есть дело до тебя, шлимазало!
Жилистый и чернявый начальник процесса, на лету уловив пожелание шефа, виртуозно изгнал хвостатую тварь из чана и, утерев пальцы о белый когда-то передник, решительно прокартавил:
— Кгыс тгавить все гавно пгидется. Я сказал…
Он покосился на приличных размеров куль с яркой кричащей надписью: «Осторожно! Яд», но Владимир Иосифович, не вступая в неприятный разговор, уже отошел, сунул рано облысевшую голову в морозильную камеру. Задумчиво отстучал пельмениной «Семь сорок», довольно крякнул и дал команду: «Фас».
Сейчас же бывшая завотделением, кандидат медицинских наук Софа начала фасовать продукцию в коробочки с красивой надписью: «Пельмени русские высшей пробы», а с Фридманом внезапно случилось что-то странное: у него закружилась голова, его сильно затошнило, и в первое мгновение он решил, что это дает о себе знать перенесенный после защиты докторской инфаркт. Вскоре полегчало, но обычно добродушная, толстая харя его вдруг искривилась в приступе бешенства. Владимира Иосифовича буквально затрясло от ненависти к твари поганой, мерзкой, называемой человеком. Он вдруг ощутил себя маленьким и беззащитным в этом враждебном мире, душу его объял неудержимый страх, и ощущение это было так ужасно, что Фридман еле удержался, чтобы не закричать. Затем глаза его застлало красной пеленой неудержимой злобы ко всему вокруг, и, подчинившись ей, он принялся действовать.
Воровато оглянувшись и убедившись, что все дети израилевы заняты производством пельменей русских, гинеколог незаметно зачерпнул пригоршню из мешочка с крысиным ядом и щедро сыпанул белый, похожий на муку порошок в чан тестомеса. Для верности он проделал то же с пельменным фаршем, а затем ноги сами собой понесли его на улицу, к железнодорожному полотну. Прошагав, задыхаясь, метров триста, Владимир Иосифович увидел огромный транспарант, настойчиво советовавший по путям не ходить, и начал подниматься по ступеням висячего железнодорожного перехода. Внизу с грохотом проносились электрички, степенно тянулись товарные составы, и Фридману вдруг неудержимо захотелось прыгнуть на потемневшие, пахнущие соляркой шпалы…
