Лето 1988 года от Рождества Христова. Степь
Солнце палило немилосердно. Изредка налетавший ветер, казалось, нес на своих крыльях жар доменной печи, так что к полудню работавшая в раскопе Оля Брянцева раскаялась, что вышла на работу в лифчике, плотно облепившем паровым компрессом ее девичьи прелести. Снимать же бюстгальтер на виду у Мишки Гульцева, трудившегося неподалеку, она стеснялась, и, ощущая, как мерзкий ручеек медленно сползает к пупку, не сразу обратила внимание на что-то твердое под острием лопаты.
— А вот ответь мне, Алексей Иванович. — Уныло рывший землю на северном краю научный консультант Смирнов подошел к начальству покурить. — Жарко, камней до фига вокруг, а ни одной змеюги не видно. И хочешь верь, хочешь нет — волосы у меня начали на лысине отрастать. — Он погладил молодую поросль на черепе и потянулся за «беломориной». — Странное все же место.
Орлов ответить не успел — на восточном секторе аспирантка-недотрога Брянцева вдруг завизжала так, будто кто-то начал медленно и верно похищать ее девичью честь. Пришлось тащиться по раскаленному песку аж через весь раскоп.
Однако сразу стало ясно, что кричала девушка не зря — под ее лопатой в грунте уже отчетливо виднелся фрагмент плиты из зеленовато-желтого металла.
— Молодец, Ольга Сергеевна. — Толково используя момент, Орлов погладил прелестницу по спине, но, тут же отдернув мокрую руку, быстро вытер ее о штаны. —Гм… Вперед, гвардейцы, на мины.
На второй день выяснилось, что плита уходит вглубь метров на десять и вся ее поверхность покрыта переливавшейся подобно радуге мельчайшей сеткой концентрических узоров, и если смотреть на них долго, то они начинали сплетаться в причудливые, уходящие в толщу металла, спирали…
Однако все это были цветочки. В конце второй недели» когда кистями плиту наконец-таки расчистили и вертикальные лучи солнца ударили в ее поверхность, девушка Брянцева вскрикнула, кандидат наук Орлов от неожиданности присел, а простецкий парень Мишка Гульцев громко выругался матом. И было отчего.
В самом центре раскопа раздался глухой гул, будто что-то долго сдерживаемое в недрах земли вырвалось наружу, окрестные развалины мелко задрожали, и многотонная массивная плита стала плавно изменять свое положение к сторонам света. Наконец она неподвижно замерла, и глаза присутствующих от изумления широко раскрылись. В душном степном воздухе возникло объемное изображение белокурого человека с пронзительно-голубым взглядом. Он улыбался через тысячелетия, а в его сомкнутых ладонях расцветал ослепительный огненный цветок…
— Знаешь, Павел Семенович, я для тебя что хочешь сделаю, а вот к Орлову не пойду, даже не проси. — Мазаев-средний хлопнул ладонью по рулю видавшей виды «Нивы». — Ни за что…
— Ну как знаешь. — Сарычев вздохнул, вышел из машины и в одиночку направился к ветхой, висящей на одной петле калитке.
Отворив ее, майор пробрался по грязи к крыльцу, перешагнул через сгнившую ступеньку и тихо постучал. Издалека послышался звук, будто кто-то медленно катился на велосипеде, скорбно забренчали зацепленные ведра в сенях, потом негромкий голос спросил:
— Кто там?
— Я к Алексею Ивановичу. — Сарычев нетерпеливо переступил с ноги на ногу, кашлянул и услышал:
— Заходите, не заперто.
Из инвалидного кресла на него смотрел недетскими глазами подросток лет тринадцати-четырнадцати.
— Отец в магазин за водкой ушел… Сарычев почувствовал, что мальчику говорить об этом было неловко.
— Меня зовут Павел Семенович. Подождать его можно?
— Конечно, в комнату проходите. — Инвалид улыбнулся. — Я Слава.
Бухнула наружная дверь, в темных сенях загромыхало, и кто-то помянул рогатого. Потом послышался голос:
— Сынок, ты где?
В комнату не спеша вошел Алексей Иванович Орлов.
Пристрастие к водке без труда читалось на его когда-то интеллигентном, с выражением потерянности в глазах лице. Одет он был в приличный костюм с галстуком, и майор понял, что сохранение видимости достоинства является теперь главным смыслом его жизни.
— Здравствуйте, Алексей Иванович, — майор протянул руку, — моя фамилия Трубников, я журналист. — Но, пожимая вялую ладонь, он вместо интереса к себе почувствовал лишь раздражение и желание скорее выпить, а потому напористо, без всяких там преамбул, произнес: — Расскажите про раскопки Ариана-Ваэджа.
Орлов странно улыбнулся:
— Слава, сынок, дай поговорить с дядей.
Когда звук колес затих где-то в глубине дома, он с неприкрытой ненавистью глянул на Сарычева:
— Я все забыл, не было ничего, не помню. — И внезапно, сжав кулаки, сорвался на крик: — Не помню ничего, не помню!
Волна страха и отчуждения накатилась на майора, и ему стало противно.
— Вы, Алексей Иванович, однажды уже сделали свой выбор и прекрасно знаете, к чему это привело. — Он пристально взглянул в глаза Орлова, и тот внезапно зарыдал, не утирая катящихся по щекам мутных слез, потом закрыл лицо руками и горестно застонал: — Вокруг одно дерьмо, весь мир наполнен дерьмом. — Голос его прерывался от горловых спазм, дрожал, наконец он справился с собой, всхлипнул и с надрывом закричал: — Вот вы, журналист, скажите мне, где он, Бог?
— Если служить дьяволу, то при чем тут Бог? — Сарычев пожал плечами. — Позовите сына, Алексей Иванович.
Он вдруг почувствовал себя риком-семрюгом
[189]
— древним, белобородым, проведшим жизнь в схиме, в чащобе Священной рощи, и без труда узрел, что жизненная сущность мальчика изломана и расчленена.
— Отрок, усни. — Майор вошел в блажь
[190]
и сотворил знак Силы, отсекая страждущего от Внешнего Мира и отдавая его во власть Творящего, Истока Всего, Отца Богов. — О великий Род
[191]
, помоги, исцели…
Молю
[192]
его услышали. Невидимые руки собрали части в целое и вдохнули живу
[193]
в недавно еще мертвую плоть. Радужное разноцветье окружило больного, заиграло, заискрилось, как пасхальное яйцо. Ресницы его дрогнули, затрепетали, он вздохнул и, открыв глаза, мгновение сидел неподвижно, как бы не доверяя своим ощущениям, а через секунду Орлов вдруг схватил майора за плечо:
— Вы тоже видите это? Смотрите, он идет!
Сделав несколько нетвердых шагов, исцеленный замер и испуганно посмотрел на Сарычева:
— Это ведь все на самом деле? Я не сплю?
