Миновав чахлые, пожелтевшие елки, он поднялся на пригорок и замер. Над открывшейся его взору степью разливалось невидимое простому смертному разноцветное сияние, и сразу же кто-то из предков предупредил: «Гиблое место, лихое». Майор сам не заметил, как оказался у огороженной колючей проволокой пустоши, где валялись обломки бетонных конструкций, ржавые останки машин. Переливчатое облако над пустырем было гораздо ярче, чем там, на равнине. Долго задерживаться здесь Сарычев не стал. Двигаясь вдоль ограды, он оказался возле ворот с изображением черепа с костями и веселенькой поучительной надписью «Если хочешь быть отцом, заверни яйцо свинцом».
«Ага, а сам завернись во что-нибудь белое и медленно ползи на кладбище. — Александр Степанович улыбнулся невесело, заметил в снегу еле видимую тропку и, оскальзываясь на мокром льду, принялся подниматься по отлогому склону. — Ускорение важный фактор, от него взлетел реактор…»
С вершины холма открылось зрелище уже вовсе безрадостное — разрушенные до основания кирпичные постройки, перевернутые вагоны и танки. Ураган промчался, цунами прошло, фашист пролетел… М-да… Майор подошел к давно некрашеному двухэтажному дому с резными балкончиками — такие в свое время партия любила презентовать вождям районного пошиба. Стоило Сарычеву приблизиться к калитке, как где-то под крыльцом грозно заскрежетала цепь и послышались какие-то странные, сиплые, совершенно не похожие на заливистый сторожевой лай звуки. Увидев существо, их издававшее, Сарычев даже присвистнул: «Эко, брат, тебя». Собака, а это был когда-то здоровенный кавказский волкодав, снова принялась прерывисто хрипеть, и наконец за занавеской в окошке вспыхнул свет. Прогнившие доски заскрипели под грузными шагами, и человеческий голос, больше похожий на шипение воздуха в шланге, спросил:
— Почему без звонка?
— Добрый вечер, — отозвался майор, — я заблудился.
Сейчас же щелкнул замок, заскрипели петли, и он услышал:
— Бдрена вошь, да ты же и впрямь без намордника! Заходи давай.
Сарычев поднялся на крыльцо и, переступив через порог, как полагается, представился:
— Трубников Павел Семенович.
Протянул руку и почувствовал, что ладонь хозяина вместо кожи покрывает что-то очень похожее на сопревшую клеенку.
— Ну что, будешь? Один хрен, не спится. — На Сарычева уставились лишенные ресниц гноящиеся глаза. Не дожидаясь ответа, новый знакомый налил ему полстакана «Московской». — Не боись, хавка и бухало у меня чистые, оттуда. — Он махнул рукой в сторону колючей проволоки.
Они сидели в тускло освещенной, грязной комнате за расшатанным столом, на котором стояла бутылка водки с кое-какой закуской. Часы-ходики на обшарпанной стене с неумолимой наглядностью отсчитывали время…
— И давно вы тут, Кузьма Артемьевич? — Майор старался не смотреть на страшое, покрытое коростой лицо сотрапезника.
— Давно, милый, давно. — В уголках потрескавшихся губ хозяина сочилась сукровица. Уловив сочувствующий взгляд, он налил еще по одной, чокнулся, с чувством тяпнул. — А ты, паря, не зырь на харю-то мою, сам на себя в дразнилку
[200]
давно уж не смотрелся, но чую, что с души воротит. Ничего не попишешь — каждому свое.
Да уж… Давным-давно был Кузьма Артемьевич рецидивистом по кличке Тяжеляк, но когда началась война, не посчитал зазорным взяться за оружие и искупить содеянное кровью. В сорок пятом он вернулся, хоть и без ноги, но с победой, однако прежние кенты по воле объявили его «автоматчиком»
[201]
и хотели трюмить
[202]
, за что и были им расписаны вчистую.
— Ну, навесили мне новый срок. — Рассказчик нарезал жеребейками сало и, заметив, что майор, не побрезговав, принялся жевать, одобрительно кивнул. — Потом отправили на поселение, вон там, верстах в пяти отсюда, деревенька стояла. — Покрытая струпьями рука подлила в стаканы, убрала пустую бутылку под стол, незамедлительно выставив полную. — Уж и забыл, когда и пил в компании, в одиночку-то уж больно тошно. Ну, будем…
Крякнули, закусили капусткой, и Сарычев узнал, что когда Кузьма Артемьевич пробыл на поселении года два, все округу обнесли колючкой, нагнали зэков с солдатами, и те в степи наворотили черт знает что. О деревеньке, оказавшейся внутри периметра, и думать забыли.
— Ну вот, в один прекрасный день полыхнуло в полнеба, бабахнуло знатно, и поднялся такой ветер, что крыши раком встали. — Рассказчик замолчал и вдруг беззубо, одними кровоточащими деснами улыбнулся. — Только сам я этого не видел, был пьян вумат. А как очухался, смотрю, по избам лепилы с энкэвэдэшниками в белых балахонах шастают, все чего-то вошкаются, нюхают, это я уже потом врубился, что уровень радиации. Походили немного и успокоились, ничего, мол, страшного, а через месяц взорвали такое, что земля пошла волнами.
Словом, через год из всей нашей деревни один я неожмуренный остался, да и то, как лепилы потом сказали, потому что бухал, не просыхая. А потом словно отрубило. Никакой суеты, все тихо, спокойно, привезут что-то по узкоколейке, в землю зароют, и опять тишина. Это я уже позже узнал, что бомбы испытывать они стали где-то в Казахстане, а здесь организовали что-то вроде кладбища. Погоста, такую мать…
Скоро язык у Кузьмы Артемьевича стал ворочаться с трудом, глаза его потихоньку закрылись, и, бухнув лысой головой о стол, он захрапел. Не успел рассказать, как прибывшие когда-то начальнички просто охренели при виде аборигена в зоне, а потом, руководствуясь мудрым правилом: «Работай, пока не сдох», поставили его на довольствие.
А работы хватало, потому как лодок наших подводных в океанах не счесть, станций атомных понастроили где ни попадя, и капиталисты платят в твердой валюте, только успевай зарывать их радиоактивное дерьмо! А что? Страна у нас большая, одна Сибирь чего стоит…
— На кладбище ветер свищет, нищий, сняв шта-нищщи… — Внезапно хозяин оторвал голову от стола и, словно беседа и не прерывалась, внимательно уставился на Сарычева. — А вот не могу понять я, Паша, почему ты не вошкаешься, сидишь без суеты, будто не понимаешь, куда попал? На февральского-то ты вроде не машешь.
— Все, Кузьма Артемьевич, просто, как божий день. — Сарычев положил кусочек сала в уксус и помял вилкой. — В розыске я, а кроме того, ВИЧ-ин-фицированный. Знаешь болезнь века СПИД? Какая разница, от чего помирать? Так что, если не в тягость, позволь, Кузьма Артемьевич, пока что здесь побыть. Я недолго…
Само собой — до весеннего равноденствия оставалось всего три дня…
— Да по мне, ежели хороший человек, то хоть всю жизнь живи. — Лысая голова опять уткнулась в столешницу, и, оттащив неподвижное тело на кровать, Сарычев сразу же ощутил каждой своей клеточкой груз усталости. На него навалилась неукротимая зевота, и он заснул прямо за столом.
Проснулся Александр Степанович рано утром. Несмотря на выпитое вчера, чувствовал он себя отдохнувшим и, пребывая в глубокой уверенности, что кто-то из его предков, видимо, пил горькую как воду, услышал:
