– Ты помнишь ту свадьбу в Хот Спрингс, Ник, где я заставил официантов и музыкантов спеть «Боже, храни короля»?
– Где же это было, мистер Хантер? – Ник сосредоточенно задумался. – Кажется мне, это было…
– В следующий раз они сами предложили повторить, и я призадумался, сколько же я заплатил им, – продолжил Энсон.
– Мне кажется, это было на свадьбе мистера Тренхольма.
– Не знаю такого, – решительно сказал Энсон. Его задело, что какое-то имя вторглось в его воспоминания, и Ник почувствовал это.
– На… но… Я должен знать его, – признался он. – Он был один из ваших. Бракинс… Бейкер…
– Точно, Бейкер, – сказал Энсон в ответ. – Они положили меня в катафалк, после того как все закончилось, завалили цветами и увезли.
– Ха-ха-ха, – рассмеялся Ник. – Ха-ха-ха.
Ник вскоре стал неубедительным в роли старого семейного слуги, и Энсон поднялся в вестибюль. Он огляделся, и его глаза встретились со взглядом незнакомого служащего за стойкой, а затем сфокусировались на цветке, оставшемся от утренней свадьбы и повисшем на медной плевательнице. Он вышел и медленно пошел навстречу кроваво-красному солнцу, заходившему над площадью Колумба. Внезапно он развернулся и опять двинулся в сторону «Плазы», где заперся в телефонной будке.
Позже он сказал, что трижды пытался дозвониться до меня в тот день, потом попробовал дозвониться до каждого, кто мог быть в Нью-Йорке, мужчин и девушек, которых он не видел много лет, и до некой актрисы и модели времен его студенчества, чей полустертый номер до сих пор был в его записной книжке, – с центральной телефонной станции сообщили ему, что этой линии уже не существует. В конце концов этот поиск привел его за город, где он вступал в короткие и невразумительные разговоры с вежливыми дворецкими и горничными. Такого-то и такой-то не было дома, они ездили верхом, плавали, играли в гольф, уплыли в Европу на прошлой неделе.
Мысль провести этот вечер в одиночестве была нестерпимой, уединение, задуманное как момент приятной праздности, теряет всякое очарование, когда одиночество неизбежно. Конечно, всегда были девицы определенного поведения, но те, которых он знал, внезапно испарились, а провести вечер в Нью-Йорке в компании незнакомцев, которым ты платишь, было из разряда тех событий, которые не могли с ним случиться: он всегда воспринимал это как нечто постыдное и тайное, подходящее только для моряка, ищущего развлечений в незнакомом городе.
Энсон оплатил телефонный счет, и девушка неудачно пошутила о его размере – и уже второй раз за этот вечер он вышел из «Плазы», не имея никакого представления, куда же идет. У вращающейся двери он заметил женскую фигуру, очевидно в положении, стоящую в стороне от света. Легкий прозрачный плащ развевался на ней каждый раз, когда дверь открывалась, и она с нетерпением поглядывала в ее сторону, как будто бы изнывая от ожидания. При первом взгляде на нее он почувствовал сильное волнение, вызванное узнаванием, но пока не оказался от женщины в пяти футах, он не понимал, что перед ним Паула.
– Ну привет, Энсон Хантер.
Его сердце подпрыгнуло.
– Привет, Паула.
– О боже, это чудесно. Я не могу поверить, Энсон!
Она взяла его за руки, и по легкости этого жеста он понял, что воспоминания о нем утратили для нее остроту. Но не для него, и он ощутил прежнее чувство, которое она вызывала в нем, захватывая его сознание, и мягкость, с которой он всегда встречал ее оптимизм, как будто опасаясь навредить ему.
– Мы приехали в Рай на лето. Пит вынужден поехать на Восток по делам – ты ведь знаешь, конечно, что я теперь миссис Пит Хагерти, поэтому мы взяли детей и сняли дом. Ты должен как-нибудь приехать навестить нас.
– Могу ли я, – быстро спросил он, – когда?
– Когда захочешь. А вот и Пит. – Крутящаяся дверь открылась, пропуская высокого мужчину, которому было около тридцати лет, загорелого и с маленькими усиками. На фоне его безупречной физической формы Энсон выглядел изрядно располневшим, что было очень заметно в его плотно подогнанном пальто.
– Не нужно тебе стоять, – сказал Хагерти жене. – Присядь здесь. – И он указал на стулья, стоящие в вестибюле, но Паула засомневалась.
– Я поеду прямо домой, – сказала она. – Энсон, почему бы ты… почему бы тебе не прийти к нам на ужин сегодня? Мы только-только начали обустраиваться, но если ты не будешь обращать на это внимания…
Хагерти от души поддержал это приглашение.
– Присоединяйтесь к нам сегодня.
Их машина ждала перед отелем, и Паула устало оперлась на шелковые подушки в углу сиденья.
– Я столько всего хочу тебе рассказать, – сказала она, – что даже не знаю, получится ли.
– Я хочу все о тебе услышать.
– Ну что ж, – она улыбнулась Хагерти, – это займет много времени. У меня трое детей от первого брака. Старшему пять, потом четыре и три года. – Она опять улыбнулась. – Как видишь, я не тратила зря времени, не так ли?
– Мальчики?
– Мальчик и две девочки. Потом – ох, столько всего произошло – год назад в Париже я развелась и вышла за Пита. Вот и все, не считая того, что я ужасно счастлива.
В Райе они подъехали к большому дому около пляжного клуба, из которого выбежали трое загорелых, худеньких детишек, которые убежали от своей английской няни и окружили их с дикими воплями. Паула подняла каждого по отдельности и с некоторым трудом, и эту ласку они встретили с осторожностью, так как недавно получили наказ не толкать мамочку. Даже на фоне их свежих мордашек на лице Паулы не было заметно ни тени усталости, и несмотря на свое положение, она выглядела моложе, чем в последний раз, когда они виделись семь лет назад в Палм-Бич.
За ужином она ушла в себя и потом, слушая радио, лежала с закрытыми глазами на диване, пока Энсон пытался понять, не является ли его присутствие утомительным. Но в девять часов, когда Хагерти поднялся и вежливо покинул их, предоставив самим себе на некоторое время, она начала медленно рассказывать о себе и о прошлом.
– Мой первый ребенок, – сказала она, – мы называем ее Дорогушей, я хотела умереть, когда узнала, что беременна, потому что Лоуэлл казался мне совершенным незнакомцем. Казалось совершенно невозможным, что это мой собственный ребенок. Я написала тебе письмо и разорвала его. Ох, Энсон, ты так плохо обошелся со мной.
И снова это был тот самый диалог, поднимающийся и опускающийся. Энсон внезапно что-то вспомнил.
– А разве ты не был однажды помолвлен? – спросила она. – девушку звали Долли или как-то так?
– Я никогда не был помолвлен. Я пытался, но я никогда не любил никого, кроме тебя, Паула.
– Ох, – сказала Паула. И потом через мгновение: – Этот ребенок – первый, которого я действительно хочу. Видишь, я влюблена наконец-то.
Он ничего не ответил, пораженный коварностью ее воспоминаний. Она, должно быть, поняла, что своим «наконец-то» сделала ему больно, потому что продолжила:
