Она тут же умолкла, потому что чуть не сказала правду: они с Трэвисом действительно отправились в авантюрную поездку за двадцать миль, в Нью-Алм, но им не удалось отыскать священника, который согласился бы их обвенчать. Сейчас казалось, что эта история произошла столетия назад: все было очень по-детски и было давно забыто.
– Какая ужасная глупость! – повторила она. – Это одна из тех сплетен, которые придумывают завистливые девчонки, чтобы опорочить соперниц.
– Я знаю, – согласился Эд. – Не позавидую я тому, кто осмелится это при мне повторить! Да какая разница, этому и так никто не верит!
Это была работа безобразных, завистливых девчонок! Эд Бемент, чувствовавший, что она находится совсем с ним рядом и видевший в полумраке ее прекрасное, словно огонь, лицо, подумал: ну разве это прекрасное создание способно совершить хоть что-то, достойное осуждения?
Тихое и приятное место
Всю ту неделю она никак не могла решить, кто же она такая: леденец на палочке или «римская свеча»? В ее мечтах, суливших ничем не нарушаемый утренний сон в дни каникул, вновь и вновь раздавался долгий непрерывный шепот признаний «Я тебя люблю, я тебя люблю!» под аккомпанемент «паф-паф-паф» гоночного мотора без глушителя. Вечером она написала:
Дорогой Ридж! Когда я думаю о том, что не смогла приехать к тебе на бал первокурсников в июне, мне хочется просто лечь и умереть! Но мама у меня в некоторых вопросах ограниченная и считает, что в шестнадцать еще рано ездить по балам; также думает и мама Лили Хеммел. Когда я думаю о том, как ты танцуешь с какой-нибудь другой девушкой, и представляю себе, что ты говоришь ей то же, что и всем, мне хочется лечь и завыть! Да, я все знаю, потому что одна девочка из нашей школы познакомилась с тобой после того, как я уехала из Хот-Спрингс на Пасху. Ну да ладно; но если ты примешься ухаживать за какой-нибудь другой малышкой, когда приедешь на день рождения к Эду Бементу этим летом, я ей – или себе – глотку перегрызу или сделаю еще что-нибудь безумное. И, наверное, никто не пожалеет, если я умру. Ха-ха…
Лето, лето, лето – ласковое солнце равнин и приятный дождик. Лейк-Форест с тысячами зачарованных веранд, танцами на уличной площадке у клуба, и всегда рядом парни, похожие в своих новых автомобилях на кентавров. С востока ее забирала мать, и, когда они вместе вышли из здания вокзала «Гранд-Сентрал», симфония манящих перспектив стала звучать так громко, что Жозефина сдвинула брови и прищурилась, словно ей в лицо светило яркое солнце.
– А у нас появился просто замечательный план! – сказала мама.
– Что? Что такое, мама?
– Все поменялось. Расскажу, когда приедем в отель.
У Жозефины дрогнуло сердце – она вдруг уловила явный диссонанс.
– О чем ты? Разве мы не поедем в Лейк-Форест?
– Мы поедем в другое место, получше. – Веселый тон матери звучал тревожно. – Ничего не скажу, пока не приедем в отель!
Перед отъездом миссис Перри из Чикаго родители Жозефины приняли решение: основываясь на собственных наблюдениях и откровениях старшей сестры Констанции, мать с отцом сочли, что Жозефина чересчур хорошо освоилась в Лейк-Форест. За двадцать лет место изменилось: раньше летом здесь отдыхали лишь жители фешенебельной части Чикаго, а теперь все чаще слышались не столь известные фамилии детей из «новых» семей. Как и все матери, миссис Перри считала, что ее дочь легко поддается дурному влиянию, хотя не столь пристрастные наблюдатели из числа проживавших в окрестностях уже давно считали самым главным фактором морального разложения именно Жозефину. Неважно, была ли это профилактика или наказание, но Жозефину потряс сам факт, что этим летом семья Перри поедет в «тихое и приятное место».
– Мама, но ведь я не могу уехать на «Фермерский остров»! Я не…
– Папа считает…
– А почему бы вам не отправить меня в исправительную школу, раз уж я так ужасно себя веду? Или, может, вообще в тюрьму? Почему я должна ехать на отвратительную старую ферму, где вокруг одни деревенские недотепы, никаких развлечений, никаких друзей и подруг, кроме деревенских остолопов!
– Но, милая, там совсем не так, как ты говоришь! «Фермерский остров» ведь просто название! На самом деле имение твоей тетки – вовсе не ферма, а небольшой приятный курорт в глубинке Мичигана, где многие проводят лето. Там можно играть в теннис, можно плавать… И ловить рыбу!
– Рыбу? – скептически переспросила Жозефина. – Это ты называешь развлечением? – Она молча покачала головой, потому что у нее не было слов. – Меня ведь просто забудут, вот и все! Когда придет время моего дебюта в обществе, никто не будет знать, кто я такая. Все станут спрашивать: «Да кто эта Жозефина Перри, черт возьми? Никогда ее тут не видел. А, это какая-то деревенщина с жуткой старой фермы в Мичигане! Давайте не будем ее приглашать». И как раз тогда, когда все станут веселиться…
– Никто не позабудет тебя за одно лето, милая.
– Еще как забудут! У всех появятся новые друзья, все будут танцевать новые танцы, а я буду сидеть в этой глуши, в которой одна «соль земли», и позабуду даже то, что уже знаю! Если уж там так прекрасно, почему не едет Констанция?
Лежа без сна в купе экспресса «Двадцатый век», Жозефина размышляла об этой ужасной несправедливости. Она знала, что мама согласилась на поездку из-за нее, а главной причиной были сплетни, распускаемые некрасивыми и завистливыми девчонками. Эти некрасивые и завистливые девчонки, ее безжалостные враги, существовали не только в воображении Жозефины. В неприкрыто-чувственной красоте девушки было нечто такое, чего не выносят обычные женщины; они всегда смотрели на нее с испугом и осторожностью.
Сплетни лишь недавно стали вызывать у Жозефины беспокойство. Сама она считала, что если в тринадцать-четырнадцать лет она и была «легкомысленной» – это было очень удобное слово, в котором отсутствовал налет вульгарности, как в слове «фривольный», – то уж теперь-то она старается изо всех сил, а это было совсем непросто, даже если бы против нее не работало ее прошлое. Ведь, кроме любви и постоянного присутствия рядом с ней того, в кого она была сейчас влюблена, в этом мире ей больше ничего не было нужно!
Ближе к полуночи мама что-то тихо ей сказала – и обнаружила, что дочь уснула. Включив лампочку над вагонной постелью, она вгляделась в раскрасневшееся юное лицо, на котором сейчас вместо разочарования играла странная легкая улыбка. Она нагнулась и поцеловала Жозефину в лоб, за которым, без сомнений, сейчас проносились одна за другой картины незрелых и ожидавшихся с таким нетерпением оргий, которых она будет лишена этим летом.
II
Вперед, в Чикаго, где звучит пронзительный июньский шум; оттуда – в Лейк-Форест, где подруги уже кружатся в ореоле новых парней, новых мелодий, грядущих вечеринок и приемов. А ей придется довольствоваться единственной уступкой: с «Фермерского острова» она уедет как раз перед днем рождения Эда Бемента, то есть вернется домой к первому сентября – к приезду Риджвея Саундерса.
