– … а Майлз уже два года с ней путается, а я ничего и не подозревала! Она же была моей лучшей подругой, приходила к нам чуть не каждый день! Ну а когда мне стали уже совершенно посторонние люди рассказывать, Майлзу пришлось признаться.
Она резко присела на ручку кресла Джоула. Ее галифе были того же цвета, что и кресло, и еще Джоул отметил, что копна ее волос состояла из прядей двух оттенков: червонного и белого золота, так что это была не краска; и еще она не пользовалась косметикой. Она была такая красивая…
Все еще дрожа от удара, которым стало для нее это открытие, Стелла не могла видеть, как очередная новая девушка вьется вокруг Майлза; она увлекла Джоула в спальню, и, усевшись по разные стороны большой кровати, они продолжили разговор. К ним заглядывали люди по пути в туалет, отпускали шуточки, но Стелла, которой необходимо было выговориться, не обращала на них никакого внимания. Через некоторое время в дверях показалась голова Майлза, который сказал: «Какой смысл пытаться за полчаса объяснить Джоулу то, чего я и сам не понимаю, а если верить психоаналитику, смогу понять не раньше чем через год?»
Она продолжала говорить так, словно здесь и не было никакого Майлза. Она любила Майлза, говорила она, и, несмотря на значительные трудности, она всегда была ему верна.
– Психоаналитик сказал Майлзу, что у него «материнский комплекс». Женившись в первый раз, он тут же стал ассоциировать свою жену с матерью, а затем его либидо направилось на меня. Но когда он женился на мне, все повторилось – меня он стал воспринимать как мать, а либидо направил на другую женщину.
Джоул понимал, что это, скорее всего, никакая не чушь – и все же звучало чудно. С Евой Гебель он был знаком: она была по-матерински заботливой женщиной, старше и, может быть, мудрее Стеллы, которая была, по общему мнению, «чудесное дитя».
В этот момент Майлз с раздражением предложил Джоулу ехать с ними домой, раз уж Стелле захотелось поговорить; и они поехали в особняк на Беверли-Хиллз. Под высокими потолками особняка ситуация вдруг обрела черты высокой трагедии. Вечер был жутко ясным, прямо за окнами стояла тьма, а по комнате яростно металась в истерике златовласая Стелла. Джоул не очень-то верил в горе киноактрисы. У них ведь совсем другие заботы – жизнь в их прекрасные златовласые тела вдыхают сценаристы и режиссеры, а по вечерам после съемок им самой судьбой суждено сидеть без дела и шептаться, хихикая и злословя, и на них, но не задевая их, должны оканчиваться множества приключений.
Иногда он притворялся, что слушает, а вместо этого думал о том, как хорошо она одета – гладкие галифе с соответствующей парой ног в них, свитер под горло в цветах итальянского флага, короткая куртка из коричневой замши. Он никак не мог решить, была ли она искусным подражанием английским леди или же это английские леди подражали ей? Она парила где-то между самой материальной реальностью и несомненнейшим из олицетворений.
– Майлз так ревнует, что не доверяет мне ни в чем, – презрительно воскликнула она. – Когда я ездила в Нью-Йорк, то написала ему, что ходила в театр с Эдди Бейкером. Майлз так ревновал, что звонил мне по десять раз на дню!
– Я был вне себя. – Майлз громко шмыгнул носом – эта привычка проявлялась у него при стрессе. – Аналитик за неделю не добился никакого результата.
Стелла безнадежно покачала головой:
– А ты хотел, чтобы я три недели безвылазно просидела в гостинице?
– Я ничего не хотел! Признаюсь: да, я ревную! Я стараюсь не ревновать, но… Мы с доктором Бриджбейном пытались над этим поработать, но ничего не вышло. Я и сегодня ревновал к Джоулу, когда ты сидела на ручке его кресла.
– Ты ревновал?! – Ее аж передернуло. – Надо же, он ревновал! А на твоем кресле, случайно, никого не было? Ты за два часа мне хоть слово сказал?
– Но ты ведь была в спальне и рассказывала Джоулу о своих проблемах!
– Когда я думаю о том, что эта… Эта женщина… – кажется, она решила, что если не называть Еву Гебель по имени, то от этого она быстрее дематериализуется, – приходила сюда…
– Хорошо, хорошо, – устало сказал Майлз. – Я во всем признался, и мне так же плохо, как и тебе. – Повернувшись к Джоулу, он стал говорить о кино, а Стелла беспокойно шагала туда-сюда в другом углу комнаты, засунув руки в карманы галифе.
– Они ужасно поступают с Майлзом, – сказала она, как ни в чем не бывало включившись в разговор, словно это не они только что обсуждали семейные проблемы. – Милый, расскажи ему, как старикан Бельтцер пытался испортить твою картину!
Она остановилась, всем своим видом демонстрируя, что готова тут же встать на защиту Майлза; глаза ее пылали негодованием по отношению к его врагам, и Джоул понял: да ведь он же любит ее! Не в силах от волнения ровно дышать, он встал и откланялся.
В понедельник неделя вновь вошла в рабочую колею, резко контрастирующую с воскресными умозрительными разговорами, сплетнями и скандалами; бесконечные подробности переписываемого сценария: «Вместо паршивого наплыва оставляем ее голос на звуковой дорожке и тут же монтируем средний план внутри такси, со стороны Белла; либо камера отъезжает назад, на экране появляется станция, какое-то время держим статичный план, затем панорамный план на стоянку такси…»; к вечеру понедельника Джоул уже забыл, что людям, чьей профессией было развлекать, тоже была доступна роскошь развлечений. Вечером он позвонил по телефону Майлзу домой. Он спросил Майлза, но к телефону подошла Стелла.
– Ну что, помирились?
– Не совсем. У тебя есть планы на вечер в следующую субботу?
– Да вроде бы нет…
– Перри приглашают на ужин и на вечеринку в театр, а Майлза не будет: он улетает в Саут-Бенд смотреть матч «Нотр-Дам» – «Калифорния». Я подумала: может, ты пойдешь со мной вместо него?
Джоул надолго задумался и сказал:
– Ну, что ж… Пожалуй. Если будет совещание, то на ужин я не успею, но в театр – точно получится.
– Ну, тогда я говорю, что мы будем.
Джоул пошел в свой кабинет. На фоне натянутых отношений в семействе Кальманов было непонятно, как отреагирует Майлз, – или же она и не собиралась ничего говорить Майлзу? Ну, об этом и думать было нечего: если не заговорит Майлз, то Джоул сам ему все расскажет. Но вернуться к работе после этого звонка ему удалось только спустя час.
В среду, в заполненной планетами и туманностями сигаретного дыма переговорной, уже четвертый час шел ожесточенный спор. Трое мужчин и одна женщина по очереди мерили шагами ковер, высказывая и отметая предложения, разговаривая то резко, то убедительно, то уверенно, то с отчаянием. По окончании совещания Джоул задержался, чтобы поговорить с Майлзом.
Он выглядел уставшим – не утомленным сегодняшним днем, а уставшим от жизни вообще; веки его набухли, а в отливающих синью складках у рта явственно проступала щетина.
– Я слышал, ты улетаешь на матч «Нотр-Дам»?
Майлз посмотрел куда-то мимо него и отрицательно покачал головой:
