Он ушел почти сразу после ужина, но в отель не пошел. Ему хотелось увидеть ночной Париж чистыми и трезвыми глазами – не так, как раньше. Он купил билет на откидное место в «Казино» и стал смотреть, как Жозефина Бейкер творит свои шоколадные арабески.
Спустя час он вышел и пошел пешком к Монмартру по улице Пигаль через площадь Бланш. Дождь перестал, на улице у кабаре высаживалась из такси немногочисленная публика в вечернем платье, поодиночке и парами рыскали кокотки, и еще было множество негров. Он прошел мимо светящейся двери, из-за которой доносилась музыка, и вдруг остановился, узнав: это же «Бриктоп», место, где он просадил так много времени и денег! Несколькими дверями дальше он наткнулся на еще одно знакомое местечко и неосторожно заглянул внутрь. Сейчас же грянул всегда готовый оркестр, вскочила пара профессиональных танцоров, а к нему бросился метрдотель, крича: «Как вовремя, вот-вот начнется веселье, сэр!» Но он поспешил удалиться.
«Да, тут надо быть чертовски пьяным», – подумал он.
Ресторан «Зелли» был закрыт, окна расположенных вокруг мрачных и зловещих дешевых отелей не светились; вдали, на улице Бланш, было посветлее, оттуда доносилась французская речь. «Пещера Поэта» исчезла, но все еще разверзались две громадные пасти кафе «Рай» и «Ад», и даже поглощали у него на глазах скудное содержимое туристического автобуса: немцы, японцы и испуганно поглядевшая на него американская пара.
Вот результат всех монмартрских усилий и оригинальности! Такая сервировка порока и расточительности годилась разве что для детей, и неожиданно он осознал значение слов «прожигать, бесследно исчезать»: создавать ничто из нечто. После полуночи любое перемещение из точки в точку давалось лишь крайним напряжением человеческих усилий, постоянно повышавшейся платой за привилегию двигаться все медленнее и медленнее.
Он вспомнил, как оркестру совали тысячефранковые банкноты за одну-единственную песню, как портье совали стофранковые билеты, чтобы позвать такси.
Но все это было роздано не просто так.
Любые суммы, даже самые дикие, можно было промотать, лишь бы получить у судьбы за эту взятку шанс забыть то, что действительно стоило бы забыть, – то, что теперь он будет помнить вечно: ребенка, которого у него отобрали, и жену, навсегда скрывшуюся в вермонтской могиле.
В тусклом свете пивной с ним заговорила женщина. Он заказал ей яичницу с кофе, а затем, избегая ее призывного взгляда, сунул на прощание двадцать франков и на такси отправился в отель.
II
Он проснулся; стоял ясный осенний день – мечта футболиста. Вчерашняя подавленность ушла, люди на улице попадались исключительно приятные. В полдень он сидел напротив Гонории в «Ле Гранд Ватель», единственном ресторане, который не был для него связан с воспоминаниями об ужинах с шампанским и завтраками, начинавшимися в два и оканчивавшимися в рассеянном и неуверенном свете сумерек.
– А как насчет овощей? Ты ведь должна есть овощи?
– Ну, да.
– Есть эпинард, чу-флер, морковка и арикот.
– Давай чу-флер.
– Может, еще что-нибудь добавим?
– Обычно на завтрак у нас что-то одно.
Официант притворился, что без ума от детей:
– Ку-эль э миньон ля петит?! Эль парль экзактмент ком ун франсэз!
– А десерт? Подождем пока?
Официант исчез. Гонория с интересом посмотрела на отца:
– Какой у нас план?
– Сначала идем в магазин игрушек на улице Сен-Онор и покупаем все, что ты хочешь. А затем пойдем в водевиль «Эмпайр».
Она задумалась.
– Водевиль – отлично, а магазин игрушек – нет.
– Почему?
– Ну, ты же подарил мне эту куклу. – Игрушка была у нее с собой. – У меня много игрушек. И мы ведь уже больше не богаты, да?
– Да мы и не были… Но сегодня ты получишь все что угодно.
– Ладно, – послушно согласилась она.
Когда у нее была мать и французская нянька, он старался вести себя построже; теперь он сильно расширил границы допустимого; он должен стать ей сразу и отцом, и матерью и не позволить оборваться ни единой связи между ними.
– Позвольте с вами познакомиться! – серьезно сказал он. – Для начала позвольте представиться. Меня зовут Чарльз Дж. Уэйлс, я из Праги.
– Ой, папочка! – Она чуть не лопнула от смеха.
– А как, простите, ваше имя? – продолжил он, и она тут же включилась в игру:
– Гонория Уэйлс, живу на улице Палатин в Париже.
– Замужем или свободна?
– Нет, не замужем. Я свободна.
Он указал на куклу:
– Но я вижу, у вас есть ребенок, мадам?
Не в силах предать куклу, она прижала игрушку к сердцу и быстро нашла выход из положения:
– Да, я была замужем, но теперь уже нет. Мой муж скончался.
Он быстро перебил ее:
– Как зовут дитя?
– Симона. В честь моей лучшей школьной подруги.
– Мне очень приятно, что ты хорошо учишься.
– В этом месяце я третья в классе, – похвасталась она. – Элси, – так звали ее кузину, – на восемнадцатом месте, а Ричард где-то в самом хвосте.
– Ты дружишь с Ричардом и Элси?
– Да. Ричард хороший, и она тоже ничего.
Осторожно и как бы между делом он спросил:
– А как тебе тетя Мэрион и дядя Линкольн? Кто тебе больше нравится?
– Наверное, дядя Линкольн.
Он чувствовал себя все ближе и ближе к ней. Когда они вошли, по ресторану пронесся шепот: «… прелестное дитя», а теперь сидящие за соседним столиком даже умолкли, откровенно разглядывая ее, будто она была не больше чем цветок.
– А почему я не живу с тобой? – неожиданно спросила она. – Потому что мама умерла?
– Ты должна быть здесь и учить французский. Папе будет тяжело так хорошо заботиться о тебе.
– Да обо мне не надо так уж сильно заботиться! Я уже могу сама о себе позаботиться.
Когда они выходили из ресторана, его неожиданно окликнули мужчина с женщиной.
– Вот это да, старина Уэйлс!
– А, привет, Лоррейн… Дунк…
Нежданные призраки из прошлого. Дункан Шаффер, приятель из университета. Лоррейн Карлс, красивая бледная блондинка лет тридцати; одна из той компании, что помогала им в тучные времена три года назад превращать месяцы в дни.
– Муж в этом году не смог приехать, – ответила она на его вопрос. – Мы бедны, как церковные крысы. Он дал мне две сотни на месяц и сказал: живи, как хочешь. Твоя девочка?
– Давайте вернемся и посидим! – предложил Дункан.
– Не могу. – Он был рад тому, что у него нашлась причина. Он опять почувствовал пылкую, вызывающую привлекательность Лоррейн, но теперь он жил в другом ритме.
