– Я здесь пробуду еще полгода, а может быть, год. Затем, если эта проклятая война не кончится, мне придется вернуться обратно. Наверное, у меня нет никакого права…
– Подожди, подожди! – воскликнула она. Ей хотелось продлить этот миг, чтобы лучше его прочувствовать, чтобы более полно ощутить свое счастье. – Подожди! – повторила она, положив свою руку ему на руку. Она живо ощущала каждый находившийся в комнате предмет; она чувствовала, как проходят секунды, унося с собой в будущее груз очарования. – Хорошо. А теперь скажи мне…
– Я люблю тебя, – прошептал он. Она была у него в объятиях, ее волосы касались его щеки. – Мы с тобой почти не знакомы, и тебе всего восемнадцать, но я знаю, что лучше никогда ничего не дожидаться и не откладывать.
Она откинула голову назад и теперь могла на него смотреть, а он поддерживал ее рукой. Ее шея, ровная и мягкая, грациозно изогнулась, и она прильнула к его плечу так, как умела только она, и ее губы с каждой минутой становились все ближе к его губам. «Сейчас!» – подумала она. Он издал еле слышный вздох и притянул ее лицо к своему.
Через минуту она отпрянула от него и выпрямилась.
– Милая моя… милая… милая… – произнес он.
Она взглянула на него; она посмотрела на него пристально. Он вновь нежно притянул ее к себе и поцеловал. Вновь выпрямившись, она встала и прошла в другой конец комнаты, взяла коробку с миндалем и забросила в рот несколько орешков. Затем вернулась и села рядом с ним, глядя прямо перед собой, а затем вдруг бросила на него взгляд.
– О чем ты задумалась, милая моя Жозефина?
Она ничего не ответила. Он взял ее руки в свои.
– Ну, тогда скажи, что ты чувствуешь?
Когда он вдыхал, до нее доносился слабый звук, который издавал кожаный ремень его портупеи от движения по плечу; она ощущала на себе его добрый, уверенный взгляд; она чувствовала, что его гордая душа живет славой, подобно тому, как другие довольствуются лишь безопасностью; в его сильном, мягком и убедительном голосе ей слышался звон шпор.
– Я совсем ничего не чувствую, – ответила она.
– Что ты хочешь сказать? – Он был ошеломлен.
– Ах, помоги же мне! – воскликнула она. – Помоги мне!
– Я не понимаю, о чем ты?
– Поцелуй меня еще.
Он поцеловал ее. На этот раз он не стал ее отпускать и посмотрел ей в глаза.
– Что ты хотела сказать? – спросил он. – Что не любишь меня?
– Я ничего не чувствую.
– Но ведь ты в меня влюбилась!
– Я не знаю.
Он отпустил ее. Она ушла на другой конец комнаты и села.
– Я не понимаю, – сказал он через минуту.
– Я считаю, что ты – совершенство, – сказала она, и ее губы дрогнули.
– Но у тебя не… у тебя не замирает сердце?
– Ах нет, еще как замирает! Я весь вечер волновалась.
– Тогда что же с тобой, милая?
– Я не знаю. Когда ты меня поцеловал, мне захотелось рассмеяться. – Ей было очень тяжело это сказать, но помогла ее отчаянная внутренняя честность. Она увидела, как изменился его взгляд, и заметила, что он чуть-чуть отодвинулся от нее. – Помоги мне! – повторила она.
– Помочь тебе? Как? Скажи что-то более определенное. Я тебя люблю; я думал, что, возможно, и ты меня любишь. Вот и все. Если я тебе не нравлюсь…
– Но ты мне нравишься! У тебя есть все – у тебя есть все, что я всегда хотела!
А ее внутренний голос продолжил: «Но у меня ведь все уже было!»
– Да ты просто меня не любишь!
– Мне нечего тебе дать. Я совершенно ничего не чувствую.
Он резко встал. Он почувствовал, как ее безбрежное и трагическое безразличие заполнило комнату, и тогда в нем тоже родилось равнодушие, и многое из того, что было у него внутри, тут же куда-то улетучилось.
– Прощай.
– Разве ты мне не поможешь? – рассеянно прошептала она.
– Как, черт возьми, могу я тебе помочь? – с гневом ответил он. – Ты ко мне равнодушна. Ты не можешь этого изменить, но и я тоже этого изменить не могу. Прощай!
– Прощай.
Она очень устала и легла ничком на диван, с ужасом осознав, что все, что она слышала раньше, правда. Нельзя одновременно и тратить, и иметь. Любовь всей ее жизни стояла прямо перед ней, но, взглянув в свою пустую корзину, она обнаружила, что у нее не осталось для него ни единого цветка – ни единого! Спустя некоторое время она расплакалась.
– Ах, что же я с собой сделала? – простонала она. – Что я натворила? Что же я натворила?!
Лестница Иакова
Дело об убийстве оказалось на редкость мерзким и отвратительным; сидевший в зале суда среди публики Джейкоб Бут мучился молча – даже что-то сгрыз, словно ребенок, совсем не чувствуя голода, просто потому, что еда попалась ему под руку. Газеты дело облагородили, превратив дикое зверство в низкопробную и ладную мелодраму, и пропусков в зал суда было не достать. А ему этот пропуск вчера вечером достался случайно.
Джейкоб оглянулся и посмотрел на двери, где сотня с трудом вдыхавших и выдыхавших людей создавала своим напряжением возбужденную атмосферу, с замиранием сердец вырвавшись ненадолго из своей обычной жизни. День был жарким, толпа обливалась потом – этот пот был, словно роса, и если бы Джейкоб решил сейчас протиснуться к дверям, он весь бы вымок. Кто-то сзади сказал, что присяжные, наверное, выйдут только через полчаса.
С неизбежностью стрелки компаса его голова повернулась к скамье подсудимых, и он опять увидел крупное невыразительное лицо убийцы, украшенное покрасневшими глазами-пуговками. Это была миссис Чойнски, урожденная Делеанти, и судьбой ей было предначертано схватить однажды топорик и разрубить им своего неверного любовника. Пухлые руки, державшие оружие, сейчас безостановочно крутили чернильницу; несколько раз женщина бросала взгляды на публику и нервно улыбалась.
Джейкоб нахмурился и быстро оглядел зал; ему попалось симпатичное лицо, но теперь он потерял его из виду. Пока он мысленно представлял себе миссис Чойнски в момент преступления, лицо понемногу проникало в его сознание, а теперь снова растворилось в безликой толпе. Это было лицо темноволосой мадонны с нежными, светящимися глазами; кожа была безупречной и бледной. Он еще раз внимательно осмотрел зал суда, затем выбросил все из головы и стал сидеть в ожидании, выпрямившись и ощущая неудобство.
Присяжные вынесли вердикт о виновности в убийстве первой степени; миссис Чойнски взвизгнула: «Боже мой!» Оглашение приговора отложили до завтра. Толпа, медленно и ритмично покачиваясь, повалила на улицу под августовское солнце.
Джейкоб вновь заметил лицо и понял, почему не видел его раньше. Лицо принадлежало юной девушке, сидевшей рядом со скамьей подсудимых; его затмевала луноликая голова миссис Чойнски. Ясные, светящиеся глаза блестели от слез, а нервничавший молодой человек со сплюснутым носом пытался привлечь внимание девушки, касаясь ее плеча.
