Плескалась рыба, светили звезды, сияли огни вокруг озера. Декстер сел рядом с Джуди Джонс, и она объяснила, как вести лодку. Затем спрыгнула в воду и изящным кролем поплыла к качавшейся на воде доске. Смотреть на нее было совсем не трудно, словно смотришь на колышущиеся под ветром деревья или на летящую чайку. Ее руки, загорелые почти до черноты, плавно двигались среди тускло-платиновых волн; сначала из воды появлялся локоть, затем в такт падавшей с него воде показывалось и уходило назад предплечье, а потом взлетала и опускалась кисть, прокладывая путь вперед.
Они пошли на середину озера; обернувшись, Декстер увидел, что она стоит на коленях на ушедшем под воду дальнем крае приподнявшейся доски.
– Быстрее, – крикнула она, – включай на самый полный!
Он послушно выжал рычаг вперед, и у носа лодки показалась стена белых брызг. Когда он опять посмотрел назад, девушка встала во весь рост на мчавшейся доске, раскинув руки в экстазе и устремив лицо вверх, к Луне.
– Ужасно холодно, малыш! – крикнула она. – А как тебя зовут?
– Декстер Грин! Если вам интересно, могу сказать, что вы там, позади, отлично смотритесь!
– Да, – крикнула она, – мне интересно! Правда, я замерзла. Приходи завтра к нам на ужин!
Он все время думал, как хорошо, что он никогда не таскал по полю клюшки за этой девушкой. Прилипшая к телу мокрая ткань купальника делала ее похожей на статую, превращая ее оживленную подвижность в неподвижность.
– В семь часов! – крикнула она. – Джуди Джонс, девушка, которая лупит мужчин по животам! Лучше запиши куда-нибудь. – А затем: – Быстрее! Еще быстрее!
III
Если бы под внешним спокойствием Декстера царило такое же внутреннее спокойствие, у него хватило бы времени, чтобы подробно изучить окружающую его обстановку. Тем не менее у него создалось стойкое впечатление, что он никогда еще не видел столь тщательно отделанного дома. Он уже давно знал, что вблизи Лэйк-Эрмини не было особняка прекраснее этого: в нем был выдержанный в римском стиле плавательный бассейн, а рядом – двенадцать акров лужаек и садов. Но глубоко захватывало дух не от этого, а от ощущения, что в этом доме живет Джуди Джонс и что для нее этот дом так же привычен, как когда-то для Декстера был привычен маленький домик в деревушке. Внутри дома появлялось ощущение тайны – казалось, что спальни на втором этаже прекраснее и чудеснее, чем все спальни этого мира, что в этих погруженных в тень коридорах творится нечто веселое и лучезарное, рождаются романы, память о которых не покрылась плесенью и не упокоилась в аромате лаванды, а все еще свежа, жива и продолжает нестись вперед в дорогих автомобилях на богатые балы, цветы с которых еще не успели завянуть. Они были живыми оттого, что он чувствовал их вокруг себя – он чувствовал, как они заполняют воздух оттенками и эхом все еще волнующих эмоций.
В погруженной в тишину комнате, из которой открывался вид на летнюю солнечную веранду, Декстер поджидал, пока она спустится вниз, и представлял себе множество мужчин, которые любили Джуди Джонс. Он знал, что это были за люди, – в те времена, когда он поступал на первый курс университета, они поступали вместе с ним, окончив престижные подготовительные школы, и все они носили изысканные костюмы и отличались смуглым и ровным многолетним загаром, и всегда обладали изысканной непринужденностью манер – и когда ничего не делали, и когда что-нибудь делали.
Он понимал, что в каком-то смысле он был лучше всех этих людей: он обладал новизной и силой. Но для себя он решил, что его дети станут такими же, как они, и этим признал, что себя самого считает всего лишь сырым доброкачественным материалом, из которого выходит вся эта изысканная аристократия.
Когда год назад пришло его время носить дорогие костюмы, он уже знал, какие портные считаются лучшими во всей Америке, и его сегодняшний костюм шил лучший в Америке портной. Он усвоил особую сдержанность манер, присущую выпускникам его университета и отличавшую их от выпускников других университетов. Он сознавал, какой ценностью обладают эти манеры, поэтому он их и усвоил; он знал, что небрежность в одежде и манерах требует гораздо больше уверенности в себе, чем простая аккуратность. Но пусть небрежность осваивают его дети; а его мать носила фамилию Кримслих, была родом из богемских крестьян и разговаривала на ломаном английском до конца своих дней. И ее сын должен строго придерживаться общепринятых стандартов поведения.
* * *
Он ждал Джуди Джонс в ее доме, и видел вокруг себя всех этих молодых мужчин. Его возбуждала мысль о том, что ее любило так много мужчин. Это повышало ее ценность в его глазах.
В начале восьмого Джуди Джонс спустилась вниз. На ней было синее шелковое платье. Поначалу он был разочарован, что она не надела что-нибудь более торжественное. Разочарование усилилось, когда после краткого приветствия она подошла к двери буфетной, открыла ее настежь и крикнула: «Марта, можешь подавать!» Он почему-то ждал, что об ужине объявит дворецкий, а перед ужином предложат коктейли. Его даже слегка покоробило, что она звала горничную по имени.
Но он быстро отбросил все эти мысли, когда они вместе сели на кушетку с ситцевой обивкой.
– Мать и отец ужинать не будут, – сказала она.
– Мне есть о чем сожалеть?
– Они у меня очень славные, – сказала она, словно это только что пришло ей в голову. – Я думаю, что отец выглядит лучше всех мужчин своего возраста. А мама выглядит лет на тридцать!
Он вспомнил последнюю встречу с ее отцом и обрадовался, что сегодня родителей не будет – они стали бы интересоваться, кто он такой. Он родился в Кибл – миннесотской деревушке милях в пятидесяти отсюда к северу, и всем говорил, что он родом из Кибл, а не из Дилларда. Родиться в провинциальном городке не считалось зазорным, если только городок не располагался на виду, в неудобном соседстве с модными курортами на озерах.
Разговор перед ужином не принес ему удовлетворения. Прекрасная Джуди, казалось, на что-то злилась – ровно настолько, насколько это было вообще возможно с едва знакомым человеком. Они говорили об Лэйк-Эрмини и о гольф-клубе, о катании на доске по озеру вчера ночью и о том, что она подхватила простуду, из-за чего ее голос сегодня звучал хрипло и очаровательней, чем обычно. Они разговорились о его университете, куда она часто ездила на балы последнюю пару лет, и о близлежащем городе, откуда на Лэйк-Эрмини ездили отдыхающие, и о том, что завтра Декстеру придется вернуться к его процветающим прачечным.
За ужином ею овладела унылая подавленность, и Декстер почувствовал вину. Его беспокоило высказывавшееся ее грудным голосом раздражение. Его волновало, что ее улыбка, вызванная чем угодно – им самим, серебряной вилкой, да просто не пойми чем, – не имела ничего общего ни с радостью, ни с весельем. Когда алые уголки ее губ опускались вниз, это была не улыбка, а, скорее, приглашение к поцелую. После ужина она позвала его на тенистую веранду, нарочно сменив окружающую обстановку.
– Я не кажусь тебе мрачной? – спросила она.
– Нет. Но, боюсь, тебе со мной скучно, – торопливо ответил он.
