Когда мы собирались сюда, меня немного беспокоила мысль о темноте, которая должна царить в церкви ночью. Ни фонариков, ни зажигалок у нас не было. Зато сейчас я вздохнула с облегчением – идти на ощупь нам точно не грозило.
Взяв Яринку за руку, я медленно пошла вдоль стены, почему-то опасаясь выходить на середину помещения. Деревянные половицы тихо поскрипывали под ногами, чего я никогда не замечала днём, иконы глядели со стен почти живыми глазами.
– Как думаешь, – прошептала идущая за мной след в след Яринка, – Если бог есть, он рассердится на нас, за то, что мы сюда вот так залезли?
Я оглянулась и увидела, что подруга тоже смотрит на нарисованных святых, которые сейчас в темноте совсем не казались нарисованными.
– Да ну, делать ему больше нечего, – ответила я, впрочем, не совсем уверенно, – Разве кому-то стало хуже от того, что мы сюда залезли? Никто и не узнает… надеюсь.
Мы поравнялись с большим – в натуральный рост распятым на кресте Иисусом, и я невольно задержалась, глядя вверх, на искажённое страданием лицо. Лицо, на которое падал свет фонарей с улицы, казалось живым, даже сомкнутые веки слегка подрагивали. Чтобы прогнать наваждение я крепко зажмурилась, и, помотав головой, посмотрела снова, но Иисус не пожелал превращаться обратно в привычную раскрашенную деревяшку. Более того, на этот раз я ясно увидела, как вздымается в тяжёлом дыхании обнажённая грудь.
– Это ветер, – торопливо сказала Яринка, руку, которой я слишком сильно сжала, – Ветер на улице качает деревья, вот и кажется, что он шевелится.
С трудом оторвав взгляд от распятия, я повернулась к подруге. Она тоже посмотрела на меня огромными перепуганными глазами, и повторила.
– Ветер. Видишь, тени от веток везде качаются? Вот и мерещится всякое…
С трудом кивнув, я повлекла её дальше, торопясь оставить позади вечно страдающего Иисуса. Никогда не понимала, почему человек под пыткой стал символом христианства? Почему нельзя было изобразить сына божьего живым и здоровым, с улыбкой на губах? Ведь он воскрес, стало быть, вся эта история обрела счастливый конец, так зачем верующие должны всю жизнь наблюдать агонию своего Спасителя? Не знаю, как им, а мне бы это не прибавило ни духовности, ни оптимизма.
Обогнув церковь вдоль стены, и стараясь больше не обращать внимания на окружающее, мы, наконец, приблизились к цели – винтовой лестнице наверх, по которой никогда не поднималась ни одна из нас. И вот там, наверху, было по-настоящему темно.
– Высоко? – безнадёжно спросила Яринка, и я не стала отвечать, потому что мы обе прекрасно понимали – высоко. Колокольня нашей церкви возносилась выше крыш четырёхэтажных корпусов, выше любого здания на территории приюта. И лезть на эту высоту, на ощупь, в кромешной тьме, совсем не хотелось.
Как не хотелось и отступать. Разве за этим мы крались сюда, рискуя быть наказанными так сурово, как не наказывали ещё никого в группе? Разве за этим всю зиму и половину осени не знали свободы, к которой уже почти привыкли за лето, скрашенное лесными прогулками?
– Там должны быть окна, – сказала Яринка, заглядывая наверх, в темноту, – С улицы же видно, помнишь? Маленькие такие.
Я помнила, Действительно, пусть маленькие, но они были, карабкались по стене до самого верха, до колоколов.
– Да и на втором этаже наверно тоже светло, – продолжала утешать не то меня, не то себя Яринка.
Я покачала головой.
– Лестница на второй этаж не здесь. Здесь только на колокольню.
– Да и какая разница? – вдруг повысила голос подруга, – Время идёт. Полезли уже.
Я кивнула, и, ухватившись за перила, начала подъём. А, уже оставив позади с десяток ступенек, вдруг вспомнила, что в нашей комнатке за клиросом, должны лежать спички, которые брал батюшка Афанасий, когда нужно было зажигать свечи перед службой. Так что мы бы тоже вполне могли сейчас зажечь одну свечу и ею освещать себе путь. Но я не стала озвучивать свою запоздалую мысль, не хотелось возвращаться, да и подъём не оказался трудным. Ноги быстро привыкли к высоте и ширине ступеней, рука скользила по перилам, не давая сбиться с пути, а маленькие окна, встречающиеся на каждом новом витке лестницы, давали достаточно света, чтобы тьма не была кромешной.
Яринка тоже приободрилась и бодро топала за мной, успевая выглядывать в каждое попадающееся на пути окно. И восклицания, которые она издавала при этом, становились тем эмоциональнее, чем выше мы поднимались.
– Ух, красота, как далеко видно! – шептала она за моей спиной, приникнув к последнему окну, но я не присоединилась к ней, я хотела увидеть всю панораму уже с площадки, не через маленькое окошко, не сквозь стекло, а всё и сразу. И когда мои ладони упёрлись в тяжёлую деревянную дверь, я лихорадочно зашарила по ней, пока не наткнулась на массивный засов. Ухватилась за него, потянула…
Засов, видимо хорошо смазанный, поддался на удивление легко, а в следующую секунду меня чуть не смело вниз по лестнице распахнувшейся внутрь дверью и ворвавшимся в неё порывом шального ветра. Я успела схватиться за перила, и только благодаря этому удержалась на ногах, а в следующую секунду меня схватила за плечи подоспевшая Яринка.
– Ой-ой-ой! – радостно заголосила она, – Летим, улетаем!
Я хотела ответить, но закашлялась, захлебнувшись потоком холодного воздуха. Ведь знала, из тех же книжек, что на высоте должно быть ветрено, но ничего подобного не ожидала. Пожалуй, самая высокая открытая точка, на которой мне довелось побывать до сегодняшней ночи – это развесистая старая сосна на берегу речушки, недалеко от Маслят, на которую мы – дети, регулярно залезали. Но там не было такого простора, и тайга стояла стеной со всех сторон, препятствуя ветрам.
А здесь и сейчас, за распахнувшимися дверями зияла чёрная пустота.
Яринка опередила меня, выскочив на колокольную площадку первой, и застыла, торжественно вскинув руки. Ветер трепал её локоны, которые она, пользуясь ночью и свободой, не стала заплетать в косу.
Ступая осторожно, словно канатоходец, я прошла через дверной проём и замерла, стараясь привыкнуть к наполненной ветром высоте. Колокольная площадка имела форму полукруга. Три арки с висящими в них колоколами разных размеров, подпирали купол, который её венчал. И места здесь вполне хватало для нас двоих.
Яринка встала в средней арке, держась поднятыми руками за края самого большого колокола. Под порывами ветра он покачивался, и тонкая Яринкина фигурка качалась вместе с ним. Я понимала, что просить её отойти подальше от края бесполезно, поэтому сама подошла и встала рядом, вцепившись руками в опору арки.
Отсюда, сверху, приют больше не выглядел просторным, здания казались ближе друг к другу, дорожки – уже, фонарные столбы – ниже, и только лес вокруг остался прежним – высокой тёмной стеной корабельных сосен за забором.
Яринке надоело качаться вместе с колоколом, она уселась на деревянный настил площадки, и я торопливо последовала её примеру – сидеть было не так страшно, как стоять. Несколько минут мы молчали, наслаждаясь панорамой и значимостью момента. Всё-таки мы это сделали! Поднялись над всеми, обрели свободу на высоте, доказали себе, что бывают вещи важнее и нужнее навязанных чужих правил.
