— В нашей тюрьме, брат Амин, — говорит Мохсен, — всегда добиваются своего. Так что ты зря упорствуешь.
* * *
Когда Исаака заводят в камеру, Мехди шлифует деревянную чурку, а Рамин спит. Мехди незаметно бросает взгляд на ноги Исаака.
— Легко отделался, — говорит он.
— Правда твоя.
Исаак подходит к матрасу, снимает носок. Он сидит и слушает, как Мехди работает наждачкой, начищая древесину. У него кружится голова. На руке, щеке и груди вздулись волдыри. Осторожно, стараясь не задеть ожоги, он ложится на спину.
— Надо бы достать меду, — советует Мехди. — У Гулямпура наверняка есть. Ему разрешают — у него низкий сахар в крови. Пока его нет, ты мог бы…
— Мед?
— Ну да, он заживляет ожоги. И инфекцию убивает.
Исаак трогает волдырь на щеке. К вздувшемуся на коже пузырю больно прикоснуться. На лице навсегда останется отметина, это огорчает Исаака. Но тут до него доходит, что это «навсегда» может продлиться совсем недолго.
— Вас они тоже так? — спрашивает он Мехди.
— Нет. Со мной они не церемонились. Сразу поволокли бить по пяткам.
Мехди прекращает работу и оглядывает свое творение — овальную штуковину, заостренную с одного конца, с выдолбленной серединой.
— Что это вы делаете? — спрашивает Исаак.
— Да вот, хочу выдолбить голландское сабо. Еще до ареста обещал младшей дочке, что сделаю ей сабо, а потом мы раскрасим его вместе. Да что-то не очень получается.
— В самом деле. Оно больше похоже на лодку.
— Вот-вот! — Мехди смотрит на башмак и качает головой. — Ерунда какая-то.
Исаак улыбается — кожа на лице натягивается, волдырь напоминает о себе.
— Эх, да что там! — Мехди швыряет сабо на пол и ложится. — На сегодня хватит творчества. Я, пожалуй, вздремну.
Исаак поворачивается на левый бок, подкладывает руку под голову. Он смотрит на брошенную на пол деревянную штуковину — так называемое сабо, — и его неровные, с зазубринами края кажутся ему воплощением стремлений его создателя, его надежды, пусть и слабой, еще встретиться с дочерью. Исаака, хотя сам Мехди собой недоволен, восхищает его упорство.
Исааку чудится Мохсен: он держит его руку, поворачивает ее ладонью вверх, будто хочет что-то в нее положить. Перед ожогом они с Мохсеном вполне могли сойти за приятелей — они же держались за руки. Исаак гадает, что сделала бы Фарназ, узнай она о случившемся. Когда они виделись в последний раз, она на него сердилась. Дело было утром, в день ареста. В постели Фарназ прижалась к нему сзади, обняла. Он отвел ее руку. Когда же он повернулся к ней, было уже поздно. Незаметно он мало-помалу отдалялся от Фарназ. Началось с цветов. Раньше Исаак дарил ей лилии или розы, когда же попадались белые орхидеи, то и их — это были ее любимые цветы. А потом и сам не заметил, как перестал приносить ей цветы.
— Что, из-за войны и цветы уже не продают? — пошутила Фарназ, когда Исаак однажды вечером застал ее как обычно перед телевизором.
— Цветы? — удивился он. — Страну разрушают, а ты думаешь о каких-то цветах.
Фарназ выключила телевизор, сверкнула на Исаака глазами. Наступила тишина, ему стало не по себе.
— И это ты говоришь мне? — сказала она. — Я смотрела, как все, одно за другим, рушится. Почему, думаешь, я уговаривала тебя уехать, когда была такая возможность, когда все уезжали? Ну а раз уж мы остаемся, надо жить, как жили всегда. — Она взяла бокал, задумалась, сделала глоток. — Так где же цветы, дорогой муженек?
Исаак не нашелся что ответить, у него не было сил продолжать спор. Тогда он решил: если Фарназ сумеет убедить его, что им необходимо уехать, он пойдет собирать вещи.
— Отлично, — он прикинулся, что говорит всерьез. — Еще не поздно. Можем уехать. За границу не очень-то пускают, но бежать через Турцию или Пакистан — вполне можно. Очень многие так делают. Я начну искать контрабандистов.
Такого Фарназ не ожидала, она отвела глаза, уставилась в пол. Какое-то время сидела молча, скрестив ноги, с правой ее ноги свисала тапочка. Потом подняла голову, обвела взглядом комнату: диван, бар в углу, ковры, миниатюры… И покачала головой:
— Нет.
— Вот видишь? Тебе так же, как и мне, не хочется уезжать. Разве ты можешь расстаться со всем: картинами, фарфором, коврами?
Глаза Фарназ полыхнули.
— А кто виноват в том, что мы не отправили все вещи морем, когда была такая возможность? Может, я и не хочу лишиться моих любимых вещей, но ты не хочешь лишиться своего положения. Вот что страшит тебя больше всего.
— Моего положения? Может быть, и так. Но позвольте напомнить вам, госпожа Амин, не поверь вы, что я способен достичь высокого положения, вы никогда не вышли бы за меня.
Фарназ встала, заперлась в ванной, от разлившегося по комнате запаха ее духов у Исаака разболелась голова. Он сел на диван и допил бокал Фарназ. С тех пор как начались беспорядки, он не знал покоя: с одной стороны, распродавал имущество и переводил деньги на счета в швейцарском банке, с другой — продолжал расширять дело. А все потому, что никак не мог принять решение. Слушая звук воды, бегущей в ванной, Исаак вдруг понял, что жену расстроило не так ухудшение обстановки в стране, как ухудшение их отношений. Он дал себе слово, что не будет больше пренебрегать мелкими знаками внимания, которые прежде оказывал ей: будет греть ее половину кровати, пока она смазывает лицо кремом, расчесывает волосы, приносить пирожные, дарить цветы… Однако вечер за вечером он так выматывался на работе, что у него не было сил свернуть к цветочному магазину, и он уговаривал себя: «Завтра. Цветы подождут до завтра».
* * *
Исаак лежит на матрасе: ему вспоминается запах духов Фарназ, как ему хотелось бы поцеловать ее. До чего же нелепо они себя вели. Он недоумевает: как могло получиться, что они так отдалились. Ведь он по-прежнему любит жену, по-прежнему считает ее красивой. Ему все так же нравятся ее черные волосы, миндалевидные карие глаза, губы — всегда приоткрытые, будто она хочет что-то сказать, но не говорит. Однако то, из-за чего он влюбился в нее, впервые увидев ее в ширазской чайной, — куда-то ушло, ушло и то тепло, которое так притягивало к ней, а лицо, по-прежнему красивое, стало таким же холодным, как одна из ее любимых картин.
— Извини, — сказал он ей в то утро, думая поначалу, что просит прощения за то, что отбросил ее руку, но потом осознал, что должен просить прощения отнюдь не только за это. Она кивнула. Но он знал, что она его не простила. Он обещал вернуться к обеду. Нужно проводить больше времени вместе. Фарназ согласилась с ним.
Он смотрит на потолок. В камере пахнет окровавленными бинтами, потом. Он воображает, как по его телу течет вода, смывая с него грязь.
Глава девятая
Фарназ почти ничего не знает о тюрьмах. Лондонский Тауэр, Бастилия, Алькатрас — они первым делом приходят ей на ум. Она, конечно, знает, всегда знала, что в их городе есть тюрьмы. Но кто задумывается о том, что происходит в этих уродливых зданиях, обнесенных поверху колючей проволокой? Фарназ помнит, как помогала Парвизу готовить домашнее задание по истории — он проходил штурм Бастилии: рассказывала, как толпа ворвалась в Дом Инвалидов и захватила оружие, как сгрудилась перед тюрьмой, как завязался бой, а губернатор Парижа, некий маркиз Делоне, не устоял перед яростью толпы и открыл ворота, тем самым подписав себе смертный приговор, и всего несколько часов спустя его голову уже носили на пике по улицам города. Судьба Делоне произвела на Парвиза такое сильное впечатление, что потом он рассказывал об этом и отцу, и Джаваду, и Шахле, и Кейвану, и Хабибе, спрашивал, а знают ли они, что маркиз Делоне окончил свою жизнь, как кебаб на вертеле. Слушатели смеялись и говорили: «Да-да! Вот спасибо, Парвиз, и как мы могли забыть?» Парвиз мучил и свою младшую сестру, время от времени напоминая ей о злосчастной судьбе Делоне; когда Ширин досаждала ему, он спрашивал, а что, если и ее ожидает подобный конец.
