— Я долгие годы собирал их. Они из разных мест, — говорит Исаак.
— Увлекаешься саблями?
— Мастерство оружейника — вот что мне нравится.
— Мастерство, говоришь? А применить саблю по делу не хочется?
— Никогда не пробовал, — Исаак через силу улыбается.
Охранник подходит к одной из сабель, проводит свободной от винтовки рукой по золотой чеканке рукояти:
— Ну-ка, сними.
— Но, брат… Это ведь так… украшение. В смысле…
— Я сказал — сними!
Фарназ прекращает поиски, поднимает лицо — она бледна, в ярком утреннем свете заметны глубокие морщины вокруг глаз. Она постарела за время его отсутствия.
Исаак снимает саблю; на стене остается след в виде полумесяца, похожий на улыбку.
— Взгляните, брат, какая чеканка на рукояти. — Он пытается отвлечь охранника, выиграть время. — Эта сабля времен Чингисхана.
Охранник зажимает винтовку между ног, протягивает руки ладонями вверх, как паломник в ожидании благословения. Исаак осторожно опускает саблю ему на ладони, отходит, давая охраннику полюбоваться оружием. А сам оборачивается к Фарназ. Она качает головой: «Свидетельство потерялось», — шепчет она и снова опускает голову.
Ну почему, почему каждое полотенце, каждый носок, каждая майка — все на своих местах, а свидетельство о рождении, которое нужно позарез, потерялось? Исаак вскипает, но это не гнев — на гнев его уже не хватает, — а отчаяние, уверенность, что никто, даже жена не в силах ему помочь.
Охранник приставляет кончик лезвия к шее Фарназ, слегка надавливает.
— А ну-ка, найди бумажонку, сестра, да побыстрее! — орет он ей прямо в ухо.
Фарназ застывает. Исаак через стол тянется к ее руке, сжимает ее.
— Прошу вас, брат, еще минуту, — просит он охранника. И уже ей: — Подумай, Фарназ, когда ты видела свидетельство в последний раз?
— Когда приходили с обыском. Я положила его вот сюда, — она показывает на выдвинутый ящик. — А потом… погоди-ка! — Она выпускает руку Исаака, идет в угол, где высятся стопки папок и бумаг. — Ящики вытряхнули, но на место бумаги не вернули. Так что все здесь. — Она обрушивает стопки на пол, роется в бумажной куче. Запропастившийся документ, думает Исаак, — еще одно доказательство того, насколько его жизнь зависит от случая.
— Вот! — наконец говорит она. — Нашла!
— Вот и отлично! А теперь пошли. И так столько времени потеряли. — Охранник одной рукой берет винтовку, другой — саблю.
— Брат, а сабля? — говорит Исаак. — Вы не вернули саблю на место.
— И не верну. Я ее забираю.
— Но… брат, поймите, это не боевое оружие, это старинная, антикварная вещь. Вы же это понимаете?
— Пошли! Совсем недавно твоя жизнь висела на волоске. А теперь ты раскипятился из-за какой-то сабли. Знаешь, что я тебе скажу? — шепчет он на ухо Исааку. — Рано радуешься свободе. Когда скажу, что ты свободен, тогда будешь свободен. Понял?
* * *
Вид мраморных полов банка, отмытых перед утренним наплывом посетителей, успокаивает его. Зажатый между водителем и охранником, он подходит к стойке, за которой сидит Фариборз Джамшиди, его давний знакомец.
— Чем могу служить?
— Фариборз, это я, Исаак Амин.
Фариборз вглядывается в Исаака, хмурит брови.
— Исаак? Исаак Амин? Но что случилось… — Он оглядывает охранника, водителя, снова переводит взгляд на Исаака. — Чем могу служить?
— Я хочу снять все свои сбережения, наличными. — Исаак подписывает бланк, кладет его на стойку вместе со свидетельством о рождении.
Кассир глядит на документы, но не берет их.
— Брат, ты слышал, что тебе сказали? — говорит охранник.
— Да, сию минуту. — Фариборз берет бланк, свидетельство и уходит в глубь помещения, откуда за их переговорами уже наблюдают несколько служащих. Исаак всех их знает: Кейхани, Фарманиан, молоденькая, кокетливая Гольназ. Он кивает им, через силу улыбается, но мужчины отворачиваются, лишь Гольназ улыбается ему в ответ.
Кассир возвращается с пятью битком набитыми брезентовыми сумками, ставит их к ногам охранника.
— Отлично! — говорит охранник. Глаза его блестят — так же они блестели, когда он взял в руки раззолоченную саблю.
* * *
На улице вовсю светит солнце; пока охранник забрасывает сумки в багажник, Исаак стоит в стороне. Вот оно — уходит все, скопленное тяжким трудом: то, ради чего он безвылазно сидел в конторе, пропускал школьные вечера, опаздывал к ужину. Когда-то он надеялся, что его дети ни в чем не будут нуждаться, надеялся, что он никогда не станет таким, как отец, но этим надеждам не суждено сбыться.
— А ты что же, в машину не сядешь? — говорит охранник.
— Разве мы не закончили? — По коже пробегает холодок. Неужели они убьют его и после того, как обобрали?
— Ну да, брат, ты свободен. Но, может, тебя подбросить до дома?
— Нет, я сам доберусь.
— Как знаешь. — Охранник берется за ручку дверцы. — Поздравляю, брат Амин. Ну ты и везунчик.
Исаак стоит на тротуаре, смотрит вслед отъезжающей машине. Прохожие обтекают его справа и слева — он только сейчас замечает, что загораживает вход в банк, и отходит в сторону. Снова смотрит на выпирающие из туфель ноги, подтягивает брюки — они стали ему велики. Пятна на одежде при свете дня заметнее, чем в полутемной камере. Исаак шарит в кармане в поисках монеты, чтобы позвонить Фарназ, но ничего не находит. И вспоминает, как в детстве стоял перед кинотеатром — в поношенных штанах на вырост, с пустыми карманами — и ждал, когда же подойдет Ахмад-ага с криком: «Шахрефаранг
[59] — иностранный город»! За спиной у старика был расписанный металлический короб с трехмерными видами — там имелся и средневековый английский замок, и парижское кафе летним днем — как далеки были эти страны от пустынной улицы его захолустья. И хотя поглядеть на неведомые края можно было за пустячную плату, с Исаака Ахмад-ага денег никогда не брал.
— Вот увидите, Ахмад-ага, — говорил он старику, — однажды я пришлю вам открытку из таких вот мест.
На что старик отвечал:
— Иншалла, сынок! А еще лучше возьми меня с собой!
Глава тридцать седьмая
От него пахнет потом, кровью и чем-то едким, похожим не то на формалин, не то на нашатырный спирт. Исаак плачет, не в силах остановиться.
— Все позади, — шепчет Фарназ. — Ты в безопасности.
Но он не может совладать с собой. Она ведет его в ванную, напускает горячую воду.
