В конце концов сошлись на том, что Исаак родом из благородной семьи, и хотя с течением времени репутации семьи был нанесен урон, почему бы Исааку не возродить былую славу Аминов. Что он и сделал. Но ему же суждено было все потерять, а этого никто не предвидел.
Глава тридцать восьмая
Хабибе одним махом отрезает рыбью голову, бросает ее в переполненный бачок с мусором, но голова, уставясь глазом ввысь, шлепается на пол.
— Я готовлю ужин для папы, помоги мне. Разве ты не рада, что он вернулся?
Ширин еще не видела отца, вернее, он еще не видел ее.
— Папа вернулся, — только и сказала мама, когда Ширин пришла из школы. И, когда они поднялись наверх, прибавила: — Он отдыхает — очень устал.
Проходя мимо родительской спальни, Ширин в открытую дверь увидела отца — он оброс клочковатой, седой бородой и на широкой кровати казался таким маленьким, как ребенок во взрослом гробу. Веки у отца были полуприкрыты, но ее он, похоже, не увидел.
С улицы доносится автомобильный гудок.
— Это Аббас! — кричит из кухни Хабибе. — Ханом, идите, идите скорей!
Немного погодя Аббас уже склоняется в саду над барашком, в руке у него нож. Одной рукой он запрокидывает барашку голову, другой перерезает горло. Кровь бьет струей, стекает по голой руке, образуя лужицу возле бассейна. Барашек падает.
— Аллаху Акбар! — говорит Аббас. — Благодарю тебя, Господь, ты вернул нам Амина-ага! Долгих ему лет жизни! — Садовник платком вытирает капельки пота над верхней губой, из рукава его куртки продолжением руки свисает нож.
Сад пропитывается запахом крови. Ширин утыкается носом в рукав блузки и отходит в сторону, Аббас тем временем поливает землю из шланга. Вечереет, один за другим загораются уличные фонари, отбрасывая мрачный свет на мертвого барашка. Собака ошалело носится взад-вперед по ступеням крыльца.
Ширин задается вопросом: почему люди выражают благодарность Господу кровью? Сколько она себя помнит, Хабибе и Аббас, которым не по средствам купить целого барашка, иногда просили папу с мамой принести барашка в жертву за них, чтобы отблагодарить Господа, как предписывает их вера. Родители шли им навстречу, но смотреть, как режут барашка, мама отказывалась, да и Ширин не позволяла. Но сегодня мама смотрела — не отвернулась, не проронила ни слова.
Хабибе возвращается на кухню, и уже через полчаса Аббас вносит блюдо с крупными кусками ребер, седла, ног, кишок.
— Вы только гляньте, какое мясо! — говорит Хабибе.
— Господь, прими нашу благодарность, — произносит Аббас. — Остальное, Фарназ-ханом, я завернул и унес в холодильник.
— Спасибо, Аббас. Вы с Хабибе возьмите себе — отнесете семье. Оделим и соседей. Иншалла, Господь примет наше подношение.
Свет гаснет, город погружается во тьму. Мерно гудящий холодильник внезапно затихает. Только на плите под кастрюлями подрагивают голубые язычки пламени.
— Бомбежка! — говорит Хабибе. — Иракцы снова бомбят!
— А может, это электричество отключили, — говорит Аббас. — Иначе уже выли бы сирены.
Они ищут свечи, как вдруг на пороге возникает фигура со свечой в руке. Это отец, свеча освещает снизу его выделяющуюся во тьме седую бороду. Аббас — он и не знает, как переменился Исаак, — ахает, шепчет: «Бисмилла — во имя Аллаха!»
— Здравствуй, Аббас-ага, — говорит отец. Напугал я тебя…
— Амин-ага! Да нет, просто я… — Аббас подходит к отцу, жмет руку. — Добро пожаловать домой! Мы только что зарезали барашка в честь вашего возвращения. Пусть у вас впереди будут только хорошие дни.
Глядя на отца при свече, Ширин вспоминает картину Рембрандта — старого еврея в кресле — ее репродукция долгие годы висела у отца над столом. Глядя на старика-еврея, написанного в коричневых тонах — сколько у них оттенков, на его исхудавшие руки, потухшие глаза, Ширин однажды спросила:
— Баба, эта картина такая грустная. Почему ты ее не снимешь?
— Однажды, — сказал он, — ты поймешь почему. И тогда поймешь, почему она прекрасна.
Отец подходит к ней, целует в лоб.
— Ширин, дочка моя, — говорит он, — я уж и не надеялся тебя увидеть.
Какие шершавые у него губы. Ширин сидит не двигаясь — дает поцеловать себя. Потом обхватывает отца, прижимается к нему, но, упершись щекой в торчащие ребра, разжимает руки. Потупляет глаза и видит, как изранены его ноги.
— Как вам спалось, Амин-ага? — говорит Хабибе.
— Хорошо. Но когда погас свет, мне померещилось, что я в тюрьме.
— Я им говорю, что иракцы вот-вот начнут нас бомбить, а они не верят.
Исаак выдвигает стул, тяжело опускается на него.
— Ну и пусть бомбят, — улыбается он. — Тут мы ничего поделать не можем.
— Уж если и погибнуть, — ворчит Хабибе, — так хотя бы не на пустой желудок. — Она задергивает занавески, достает большие белые свечи.
— А эти-то зачем? — спрашивает мама. — Хватит и тех.
— Те догорели в прошлое затемнение. А эти чем плохи?
— Вообще-то их зажигают, когда поминают умерших.
— Как знать, ханом-джан, вдруг иракские бомбы угодят в нас, так что какие свечи и зажигать, если не эти.
* * *
Они втроем сидят за столом, то и дело улыбаясь, передают друг другу хлеб, салат, соль. Ширин пытается найти тему для разговора, но на ум ничего не приходит. Мама с папой тоже молчат. Как там, в тюрьме? — хочется ей спросить. Ты был в камере один или нет? С тобой плохо обращались? Что у тебя с ногами?
— Баба, ты рад, что вернулся? — наконец говорит она.
Исаак разламывает кусок хлеба.
— Очень.
Тогда почему ты так похудел, почему такой печальный, такой… старый? Вот теперь она поняла, чем хороша та картина.
* * *
К концу ужина одни свечи горят все так же ровно, у других пламя колеблется. Как-то мама сказала, что, если язычки пламени мечутся, значит, душа того, кого поминают, не знала мира здесь и не обрела его и после смерти. Ширин гадает: чья это душа? Господина Политика? Его жены Хомы? А может, папиных сокамерников? Достанет ли свеч на всех, кто не обрел мира в душе?
Глава тридцать девятая
Рохл рывком распахивает дверь, она раскраснелась, едва переводит дух.
— У мамы отошли воды. Близнецы вот-вот родятся.
Залман барабанит по прилавку крепкими, веснушчатыми руками.
— А штик нахес — великая радость! — Он оборачивается к Парвизу:
— Сынок, будь добр, запри мастерскую сам. Сегодня я вряд ли вернусь.
— Конечно. Удачи вам!
