В качестве потерпевшей ее явка на суд не была обязательной, свидетель же уклониться от явки не мог ни под каким предлогом. Певица не желала являться «даже в наручниках» (так пошутил Евгений Давыдович): в том, чтобы избавить ее от этих «наручников», хотя бы и символических, как раз и состояла деликатность той ситуации, в которой пребывала не столько сама певица, сколько мама, ее адвокат. Ведь свидетелям адвокаты не полагались, так что в этом несуществующем качестве места в процессе у адвоката не было никакого. В него можно было бы вступить на правах представителя интересов потерпевшей, но певица (весьма раздраженно, как рассказывала мне мама впоследствии) разъяснила по телефону, что «никаких интересов» в исходе дела не имеет и иметь не желает, а спасать ее от явки на суд в качестве потерпевшей не было и вовсе нужды.
Напомню: лично присутствовать на суде потерпевшему или уклониться от явки — его монопольное право, никакой адвокатской подпорки для этого ему не нужно. Лури не мог этого не разъяснить перепуганной чем-то певице. Тем не менее она во что бы ни стало желала заручиться помощью адвоката, хотя ей-то уж во всяком случае ничего не грозило.
Выполняя просьбу своего приятеля и коллеги, а в еще большей мере движимая любопытством, мама все же получила ордер юридической консультации на ознакомление с делом в качестве представителя потерпевшей. И сделала кое-какие выписки, не слишком подробные, поскольку знала уже, что в самом процессе ей участвовать не придется. Знала бы, что многие годы спустя сыну захочется о нем написать, — наверно, подготовила бы для домашнего архива куда более содержательное досье. Но довольствуемся и тем, что осталось: даже разрозненные листки, чудом уцелевшие на протяжении более полувека, высвечивают не только любопытные штрихи биографии давно забытой уже знаменитости, но и обогащают наши представления о нравах ушедшего времени.
Что касается нравов, — так ли уж далеко это время ушло?
Васецкий был предан суду военного трибунала по обвинению не только в покушении на разбой, но еще и в приготовлении к совершению террористического акта. Покушение, приготовление… Для таких обвинений доказательства в общем-то не нужны (обвиняемый ничего ведь не сделал фактически — всего-навсего готовился и покушался), зато звучит зловеще и неотвратимо. Бесконечные теракты и подготовка к их совершению были тогда дежурным пропагандистским блюдом — столь обиходным, что не вызывали ни малейшего удивления: чуть ли не вся страна состояла из террористов, диверсантов, шпионов и саботажников. Одним больше, одним меньше…
Если в покушении на разбой был хотя бы известен конкретный объект покушения, то «приготовление к теракту» отличалось полной размытостью: на кого покушался Васецкий, в чем оно, покушение это, хоть как-нибудь проявилось, где, как и когда собирался он свое намерение осуществить? Будь в деле хоть малейший намек на это, мама его бы отметила. Или запомнила, чтобы позже мне рассказать. Но в деле про это злодейство не было ничего, а защищавший Васецкого адвокат даже не позволил себе усомниться в достоверности грозного обвинения: с Лубянкой не спорили, в «политических» процессах адвокату, если он сам не хотел загреметь, оставалось тогда лишь просить о пощаде.
Между тем сам Васецкий, которому нечего было терять, решительно вступил в неравный, обреченный на провал поединок, сразу же отвергнув все обвинения, которые были ему вменены. Все — до одного. Включая и то, с которого все началось: разбойное нападение на певицу. Ничуть не заботясь о ее репутации, а спасая свою — не репутацию даже, а жизнь, — он заявил, что знал певицу еще с военных времен (та приезжала на Балтику в составе фронтовых концертных бригад), что «встречался» с ней позже в Москве — «не очень часто, но несколько раз», — что в тот вечер у них было заранее назначено свидание на Петровском бульваре и что, естественно, ни о каком ограблении не могло быть и речи: «ее застукали с поличным, — записано с его слов в протоколе допроса, — и ей просто надо было как-то спасать свое доброе имя, не останавливаясь перед тем, чтобы оболгать ни в чем не виновного человека».
Довод этот был отвергнут без проверки — назван, как водится, клеветническим. Продиктованным желанием во что бы то ни стало уйти от ответственности! Хотя многое говорило о том, что объяснения эти похожи на правду (одинокая ночная прогулка певицы, театральность того благородного рыцарства, которое проявил грабитель, поведение ее и его при встрече с загулявшей компанией, показания лифтерши, эпизод с пистолетом и кинжалом в кармане — да все вообще обстоятельства дела, где, по версии потерпевшей, одна деталь никак не стыковалась с другой). Демонстративное нежелание героини встретиться лицом к лицу с «разбойником» тоже подвергало тогда и подвергает сейчас сомнению ее версию. Как и показания свидетелей из числа застольной компании — назову по имени лишь одного: известного певца Пантелеймона Марковича Норцова, лучшего, наверно, в те годы Евгения Онегина.
Это он жил в том же доме, что и пострадавшая певица, и, встретив парочку возле здания Моссовета, деликатно уклонился от дальнейшего ее сопровождения. «Оба казались очень смущенными, — рассказывал Норцов на следствии. — (Певица), вероятно, боялась подвергнуться насилию с его стороны, а он, вероятно, боялся, что она его выдаст и призовет нас на помощь». Вероятно… На самом же деле, эти объяснения «потерпевшей» и, по вполне понятной и извинительной причине, пришедшего ей на помощь коллеги вопиют о неправдоподобности, ничуть не встревожившей, однако, ни следователя, ни суд.
Но, с другой стороны, смущает полная беспомощность отважного Васецкого, яростно сражавшегося за свою жизнь и свободу и не подтвердившего в то же время ни одним убедительным доказательством свою версию событий. Он не объяснил, например, где и как встречался раньше с певицей, — ведь это легко подвергалось проверке. Не раскрыл способ контакта с нею (если по телефону, — мог бы назвать его номер). Обошел молчанием важный вопрос: как узнала она, что в его кармане кортик и заряженный пистолет, да еще и довольно большая по тем временам сумма денег. Не сказал вообще ничего, что могло бы изобличить ее во лжи. Неужто — из того же бутафорского благородства, в ожидании неизбежно сурового, а то и просто смертного, приговора, который вполне реально ему грозил?
Много позже, когда мама рассказала мне об этой истории, я спросил директора ЦДРИ (он уже стал к тому времени директором ЦДЛ) Бориса Михайловича Филиппова, возглавлявшего в годы войны концертные фронтовые бригады, ездила ли в их составе певица на Балтику. Филиппов решительно это отверг, сообщив к тому же, что, насколько он помнит, эта артистка вообще не входила ни в одну из бригад и на фронт ни разу не выезжала.
Тогда, может быть, все-таки ближе к истине была первоначальная версия, то есть принятые следствием как бесспорная данность показания потерпевшей певицы, а сомнения, если они и возникли, то лишь потому, что эпизод с ограблением утонул в куда более привлекательном, куда более перспективном для карьерных юристов «деле о теракте»: за такие раскрутки давали тогда ордена и повышали в воинском звании. Эта липа сегодня, по-моему, не представляет ни малейшего интереса (были сколочены десятки тысяч подобных дел, и все на одну колодку), а вот эпизод с ограблением, имей он место на самом деле, психологически любопытен, как, кстати сказать, — с той же именно стороны — любопытна и контрверсия, предложенная Васецким: в обоих случаях певица оказывалась в ловушке («в интересном положении»), выскочить из которой могла, лишь предав капитана: без этой искупительной жертвы ей пришлось бы, наверно, не сладко.
