– А не рано ли начинать в половине шестого утра? – с безнадегой в голосе спросил я.
– Поздно, – ответил Гриша, наливая мне полный стакан. – И не возражай, брат! Первый прием должен быть самым весовым, а дальше все идет по нисходящей. Такова коньячная традиция.
– А можно мне привести себя в порядок? – решил я потянуть время.
– Конечно, – кивнул с важным видом Гриша Ковач. – Приведи себя в порядок, оденься, брат, понарядней – мы с тобой будем к о н ь я к пить!
Не стану описывать последовавшую за этим вакханалию, могу только сказать, что в зачет благих дел она мне на том свете не пойдет. Мы усидели полторы бутылки марочного коньяка двадцатилетней выдержки, закусывая яблоком, а потом пошли на завтрак в столовую. К сожалению, там я вел себя не совсем пристойно: говорил на полдецибела громче, чем приличествовало, смеялся и хлопал по плечу малознакомых людей, а в довершении всего поднял и перенес по воздуху между столиками одну симпатичную иностранную барышню, которая не могла там пройти естественным способом. Барышня трясла головой, сучила ножками и что-то лепетала, скорее всего, по-венгерски с обилием согласных, а опустившись на землю, сделала мне шутливо реверанс и многообещающе стрельнула глазками.
Спустя полчаса меня вызвал на ковер Курдюжный.
– Ну, что, – хмуро сказал он, – на подвиги сразу же потянуло? И где это ты с утра уже наклюкался, причем, не водки, судя по запаху?
Я коротко объяснился, запутав все, насколько это было можно. Вот, сказал я, пошел на пробежку в половине шестого, так как из-за чьего-то храпа не мог спать, а там в молдавской делегации чей-то день рождения отмечали и всем, кто мимо проходил, коньяк наливали, прося уважить. Не обижать же было людей….
– А меня позвать трудно было? Я бы тоже уважил молдавских товарищей. Тем более, Леонид Ильич там долгое время работал, – обиженным тоном произнес Курдюжный. – Неужели для этого ума много надо?
– Ну, какой ум у спортсмена, Михал Николаевич! – сказал я. – Конечно, надо было вас позвать, вы бы речь там толкнули, то есть, с речью бы выступили. Ничего, я каждый день с утра буду бегать, может, еще у кого день рождения справим.
Курдюжный вздохнул безутешно и рукой махнул неопределенно – мол, иди ты… куда хочешь. Уходя, я сообщил ему о прибытии третьего, охарактеризовав его, как человека положительного и непьющего, на что комбат вздохнул еще горше прежнего.
На пляже я узнал новость: сегодня после захода солнца планируется вечер знакомств. За столами все будут сидеть вперемежку, чтобы познакомиться поплотнее. Жены Виталика и Гены-друга сразу же взяли надо мной шефство, предложив что-нибудь погладить, а Надя, крупногабаритная подружка поэта Вениамина, посоветовала мне быть п о д ж е н т и л ь н е й с импортными девами. Я хотел оставить этот вопрос без ответа, но Гена-друг спросил: чего, чего – п о ч е г о ему надо быть? Надя пустилась в этимологические тонкости, которые были жестоко высмеяны Виталиком и Геной-другом. Самое интересное, что и их жены также подхихикивали без зазрения совести. Я молчал, наслаждаясь солнцем, и представлял себе, как бы карикатурно выглядела эта д ж е н т и л ь н о с т ь в моем исполнении. И тоже посмеивался над Надей, но в тряпочку.
Ровно в семь вечера все уже сидели в столовой и тайком оглядывали друг друга. Я так и остался непоглаженным, но мой коричневый ансамбль из джинсов «Wrangler» и рубашки polo вкупе с замшевыми мокасинами цвета натурального шоколада имел именно ту степень помятости, которая была желательна для всякого стильного мужчины, к коим я себя, безусловно, относил. Единственным критиком моего наряда выступил, разумеется, комбат, у которого была историческая идиосинкрозия к коричневому цвету. Другие, а их в столовой собралось человек двести, замечаний мне не делали.
Я невзначай инспектировал публику, выискивая вчерашнюю брюнетку, поразившую меня своим голосом, но ее не было в зале. Кто-то из устроителей вечера уже подошел к микрофону, зычно проверил его – и в это самое время в столовую быстро вошла группа из трех человек, среди которых находилась и моя брюнетка. На ней был черный комбинезон тонкой кожи, волосы были собраны на затылке в кокулю, и она имела вид баронессы, исполнявшей на карнавале роль женщины-вамп. Я привстал и приветствовал ее рукой, однако она не заметила моего жеста.
– Ого, – сказал с усмешкой Гена-друг. – Да ты, парень, время не теряешь. Только что-то она тебя в упор не видит.
– Ну все, сучки появились – кобели встали в стойку! – тихо проговорила жена Виталика. – Ладно Тима, а вы-то куда?
– Смотреть, что ль, нельзя? – огрызнулся Гена-друг. – Телка первоклассная, чего уж тут…
Я не слушал их, также как не обращал внимания на речи устроителей вечера – я разглядывал брюнетку и ее окружение. Были там упитанный, большеголовый, боксерского типа мужчина лет сорока пяти, который если и имел при себе расческу, то, возможно, для бровей или груди, одетый в парадный костюм с галстуком, платочком в верхнем кармашке, и девочка – подросток, милейшее существо из тех, которых детские врачи называют гиперактивными. Вероятно, это была его дочь, ну, а брюнетка, чей возраст оценивался мною в диапазоне между двадцатью тремя и тридцатью пятью годами, вполне могла оказаться ее мамашей, допустимо, что и не родной. Подобный вариант ничего хорошего мне не сулил, и я нехотя отвел глаза от благородного семейства, пытаясь теперь высмотреть утреннюю свою венгерку, которая взглядом уже в известной мере авансировала меня.
Мое смущение было замечено. Жены, хлебнувшие после сухого вина, выставленного организаторами, еще и нашей водочки (мы все сбросились по бутылке), принялись наперебой утешать меня, находя в моей несостоявшейся пассии всякого рода изъяны и награждая ее всевозможными пороками. Тем временем стали разносить и прикреплять номера для участия в конкурсе на звание «Мисс и Мистер» вечера. Я посмотрел на брюнетку и увидел, что номер ее был 127. Номера 128 и 129 были, соответственно, у ее предполагаемых дочери и мужа. Их я и начертал на двух листках, которые дала мне большая Надя. А ты перебьешься, подумал я, посмотрев на брюнетку. Жди, когда тебя выдвинут на «Грэмми».
Глава восьмая
Коктейль из общения с профессором Перчатниковым и Антипом-патриотом оказался слишком крепким для меня. Я не хотел задумываться над тем, что услышал в первую очередь от профессора, и глушил эти мысли сначала музыкой, а затем воспоминаниями. И еще я не хотел признаваться себе в том, что чего-то боюсь. Я чувствовал, что с каждым ударом сердца приближается неумолимо минута, когда я должен буду либо назвать себя ослом уже de facto, либо соприкоснуться с каким-то немыслимым миром, о существовании которого потом никому не расскажешь, не рискуя заработать репутацию сумасшедшего. И все же я допускал, что дело здесь не столько в них, моих любезных хозяевах, готовивших для меня невиданный аттракцион, сколько во мне самом, в моем тупом нежелании считаться с простыми истинами, одна из которых гласит: умерший уходит навсегда.
Они большие профессионалы, эти мои любезные хозяева. Если бы я был ценителем не джаза, а, скажем, астрономии, то в номере бы у меня стоял не фортепьянный инструмент, а хороший телескоп и занимался бы мною не Деревянко, а какой-нибудь Обезьянко, проводящий все свободное время за изучением небесных светил. Я мог бы приводить еще десяток примеров того, как они выстраивают наши отношения, точно их направляет не человек, а компьютер, но что толку от этих моих знаний, когда на самом дне, в самом темном месте моей души, прячась от всех и стыдясь самое себя, теплилась слабенькая надежда на то, что это не блеф, а новое, непостижимое моему уму достижение человеческого разума.
