Дома меня поджидал комбат. Они с Гришей спорили, в каком году было взятие Шипки. Я сразу сказал, что не знаю, и ушел в ванную. Приняв душ, подумал было побриться, но отложил это глупое занятие до иных времен, почему-то решив, что двухдневная щетина может сыграть за меня в скором любовном турнире. И тут мне на ум пришли доблестные испанцы, но не те, из «Барселоны», которые бегают в трусах по полю и пинают бедный мячик, а те, воспетые Сервантесом и Лопе де Вегой – рыцари печального образа, кабальеро, вечерами торчавшие с гитарами под балконами сомнительных девиц. Как же они-то убивали время в ожидании романтического свидания? И, по-моему, гладковыбритых среди них не водилось…
Едва я вышел из ванной, как Курдюжный атаковал меня прямо в тесном коридорчике.
– Гришку я спровадил, – доложил он мне. – Уехал, что ли, этот господин?
– Уехал, – ответил я, протискиваясь в свободное пространство. – Иду сейчас проводить агитационную работу с молодым поколением. Там у них такая каша в голове, но вроде бы прислушиваются. Вот не хочу идти, а надо. Знаешь, Михал Николаевич, есть у большевиков такое слово – надо!
– А как же! – придав лицу строгости, ответил Курдюжный. – На этом слове и революцию сделали, и село подняли, и в космос полетели… Я тут еще чего тебе хотел сказать… так вот, подумалось просто: мол, если выйдет такая необходимость ну там туда-сюда… Ну, что ты физиономию-то сделал такую, будто не понимаешь!
– Так я и действительно не понимаю, что это такое: если выйдет такая необходимость ну там туда-сюда? – сказал я, вытирая волосы. – Вы сами-то что-нибудь поняли из того, что сказали?
– Да иди ты в баню! – смутившись, отмахнулся Курдюжный. – Матом, что ли, тебе назвать, чтобы понятней было? Приласкай их там – бабы, они это дело любят. А там, глядишь, пооткровеннее с тобой будут.
Он раздухарился, раскраснелся, глаза заблестели, все в нем напряглось. Чувствовалась даже в нем какая-то горделивая торжественность: эка закруглил – и все понятно, и без мата!
– Командир, если н а д о, то я не только кого хочешь приласкаю – я вообще… – и умолк, бросив полотенце на кресло.
– Красавец! – довольным голосом произнес Курдюжный, оглядывая меня, как боевого коня. – И зачем тебе этот культурализьм? Какие еще тут мускулы нужны? Да, и ты подушись как следует. А то смотри – у меня «Шипр» есть.
В носу защекотало при упоминании «Шипра», и я чихнул, тотчас получив от комбата пожелание доброго здравия.
– Тут это… – сказал я, невольно копируя его стиль. – Не в службу, а в дружбу сходил бы ты, Михал Николаевич, розу срезал. Вон под Гришкиным окном ярко-красная уже перестояла. Сделай, будь другом!
Курдюжный сначала вылупился на меня, пораженный такой наглой просьбой, но потом расслабился и произнес хмуро:
– Так с вами на старости лет еще и воровать научишься…
И пошел, вооружившись ножом.
В 20.45 я уже был на выходе, когда он меня вдруг окликнул.
– Присядем-ка на дорожку, – сказал он, тревожно вздохнув, будто провожал бойца на передовую.
Глядя на него, я бы не удивился, если бы он потом предложил помолиться, но столь далеко его партийный авангардизм не простирался.
Я вышел, одетый в светлые просторные брюки с обшлагами, цветастую рубаху на выпуск и легкие сандалии без задников. В правой руке у меня был пластиковый пакет с надписью «Решения XXVI съезда КПСС – в жизнь!», в котором лежали пачка сигарет и початая бутылка коньяка, а в левой – роза будуарной красоты.
Как писал классик: «К Лукреции Торквиний новый отправился, на все готовый…»
Глава десятая
Мое общение с эльфами не осталось не замеченным администрацией лечебницы. До обеда я поговорил с одной милой пожилой дамой из Нидерландов и двумя не старыми греками, из которых вышел бы один потрясающий армянин среднего возраста. Мадам Берта ван Тиммельс сказала, что приехала сюда уже во второй раз, и ей здесь все нравится: и обслуживание, и кухня, и процедуры, и природа. А дальше мяч полетел на мою половину, и она принялась допрашивать меня. Я врал, как мог, пока не остановился, сославшись на свой poor English.
Греков звали Маврос и Симиридис. Они были хорошими парнями – один потолще, другой потоньше. Тот, который потолще – лысый, тот, который потоньше – подслеповатый. На мои вопросы они отвечали гениально. Если я спрашивал условно, какой нынче день недели, они говорили – половина пятого, а по поводу процедур отзывались неопределенно: возможно, к вечеру пойдет дождь.
Собственно, при всем при том я получил ответ на главный вопрос, и он звучал так: это была не массовка, заведение функционировало согласно утвержденному статусу.
Так вот, после обеда ко мне подошел Антиб-б и сказал, что меня хочет немедленно видеть профессор Перчатников. В его кабинете, помимо самого хозяина, был еще один пожилой мужчина. Он сидел в кресле у окна и читал газету. Перчатников сухо поздоровался со мной и, дождавшись, когда уйдет Антиб-б, сказал:
– Тимофей Бенедиктович, ваше поведение вселяет в нас тревогу. Вчера вы высказали нашему сотруднику свое несогласие с принятой системой оплаты нашей работы, сегодня принялись допрашивать наших пациентов… В чем дело? Может быть, вы просто не готовы к тому, чтобы встретиться с Агнешкой? Может быть, есть какие-то обстоятельства, которые вы держите от нас в тайне? Человек, сидящий у окна, – Христо Ранге лов, болгарский паталогоанатом, участвовавший тридцать лет назад в исследовании причин смерти Агнешки Смолярчик. Он очень плохо слышит, поэтому говорите громко и медленно, если захотите о чем-то спросить его. Он сообщил нам весьма любопытную деталь, которую вы можете не знать, а можете и знать. Дело в том, что незадолго до кончины Агнешка имела половую связь с неизвестным мужчиной.
– Она была изнасилована? – спросил я и не услышал своего голоса.
– Нет, – сказал Перчатников. – Мужчина был очень осторожен при дефлорации и к тому же предохранялся. Вы хотите задать какие-то уточняющие вопросы господину Рангелову?
– Отпустите его домой. У меня нет к нему вопросов, – сказал я.
Перчатников едва ли не орал, выпроваживая гостя, который на выходе поклонился мне.
Я поднялся и начал ходить по кабинету. Хозяин молча наблюдал за мной какое-то время, а потом произнес почти что задушевно:
– Тимофей Бенедиктович, а ведь это были в ы.
Что-то, видимо, произошло со мной, потому что я практически никак не отреагировал на эти его слова, продолжая бездумно ходить по кабинету.
– Я вас ни в чем не обвиняю, – продолжал профессор все также мягко, если вообще можно говорить мягко и задушевно голосом, которым сподручнее всего чертей гонять, – не обвиняю, и та половая связь если и имеет отношение к трагедии с Агнешкой, то очень далекое. И так как…
– Прекратите! – сказал я на удивление ровным голосом. – Прекратите меня увещевать. Это был не я.
