Агнешка ластилась ко мне на манер домашней кошечки, разве что не мяукала. Эта чертовка определенно о чем-то догадывалась, судя по двум вопросам, которые она задала. Сначала она спросила, кто мне из них больше нравится, на что я ответил, мол, и ежу понятно, что ты, радость моих очей, а затем поинтересовалась, чего это я делал рано-рано утром на пляже, будучи нарядно одетым – может быть, откуда-нибудь шел и заблудился? Да вот, ответил я, хотел было утопиться от неразделенной любви, но почувствовал желание выпить и передумал лезть в воду. Она посмотрела на меня изучающее и сказала, мол, это неплохо, что ты не утопился, Тим, из-за какой-то там дуры, а теперь, коли ты остался жив, мы готовы разделить твою любовь, правда, Лидия? Надо было видеть, с каким выражением лица та подтвердила такую готовность. Поначалу я подумал, что информатором был Пламен, но выяснилось, что это сама Агнешка видела с лоджии, как я медленно удалялся с пляжа в какой-то очень стильной рубашке. Что ж тебе, девонька, не спится-то, что ж тебя все на лоджию-то тянет, подумал я, но комментировать видение не стал. Мы договорились встретиться через час на пляже, а вечером пойти в бар к Пламену и потанцевать.
Я пришел на пляж раньше них и застал там честную компанию в лице двух супружеских пар и поэта Вениамина, который выглядел даже мрачнее, чем Виталик и Гена-друг. Раздеваясь, я тихо поинтересовался у него, уж ни низкое ли качество орехов было тому виной, на что Вениамин сделал шумный вдох-выдох и пошел купаться. Мужья проводили его недобрым взглядом.
– Никогда не думал, что поэт может быть жлобом, – сказал Гена-друг и обернулся ко мне. – Ты представляешь, знал, что у нас с Виталиком нет сигарет, и тоже пришел пустым.
Я молча полез в карман спортивных штанов и протянул ему начатую пачку «ВТ». Он взял две сигареты, а пачку хотел вернуть мне, но я отказался брать, и началось препирательство, черту под которым подвела Лариса, Виталикова жена.
– Берите, берите, голодранцы! – сказала она. – Тимочка наш теперь курит исключительно американские и милуется исключительно с королевами. Скоро он с нами и здороваться не будет. А вы тоже два придурка. Пошли бы каких-нибудь теток нашли, чтоб они вас поили и кормили.
– И на сигареты давали, – добавила с клоунской интонацией Марина.
Я ждал, что сейчас начнется тарарам, но Виталик и Гена-друг и ухом не повели, пребывая в блаженстве, знакомом всякому курильщику, какое-то время лишенному сигарет, а затем задымившему. Чтобы разрядить обстановку, я рассказал о палестинцах, которые до того зажрались, что бросали полуметровые «бычки», не проявляя никакого уважения к вирджинскому табачку. К моему удивлению, никто не осудил транжир, и вообще эта моя информация была оставлена без внимания, точно я делал сообщение самому себе. Вскоре пришли мои королевы, и я, как верный пес, бросился к ним со всех ног, встал на четвереньки и даже собрался повертеть хвостом, но Агнешка забралась мне на спину, и мы помчались через пампасы к морю.
Вечером мы танцевали в баре у Пламена. В программе, которую я заранее составил, были буги-блюз, блюз и свинг, а веселили нас Кенни Вейн, молодая Анита О’Дэй и очень старый Джон Ли Хукер, если последний когда-либо мог развеселить кого-либо.
Буги-блюз мы танцевали с Агнешкой. До этого она и понятия не имела о таком танце, но мне потребовалось меньше минуты, чтобы она задвигалась как надо. Она схватывала все налету, а, главное, была совершенно раскованной. В баре было много поляков, и они устроили овацию, окружив нас кольцом. Когда-то в школе мы вот также, защищенные спинами одноклассников, танцевали на вечерах рок-н-ролл, и пока учителя пробивались сквозь живую стену, мы уже просто стояли, переминаясь с ноги на ногу, однако, завуч видела все. Моей партнершей была Люся, секретарь комсомольской организации класса. Нас пропесочили в школьной стенгазете, изобразив на нашем месте извивавшихся червяков, Люсю сняли с секретарей, а мне присвоили почетный титул растлителя. После такой рекламы Витька Краснов до выпускных экзаменов демонстрировал меня за деньги девчонкам из восьмых классов, представляя их мне по одной…
Лидия, хотя и пыталась бодриться, была тиха и меланхолична. В танце я шепнул ей на ухо пару слов из ночного репертуара, и она слегка улыбнулась, плотнее прижавшись ко мне. Скорее всего, ее ждала ночь с паном Гжегошем, и она пыталась придумать надежную отговорку. Так, во всяком случае, представлялось мне, но это вовсе не значило, что так оно и было.
Агнешка после двадцатиминутных скачек была несколько вяловата и бледна, и вот тогда-то, кажется, Лидия и упомянула о сердечных проблемах своей сослуживицы – подругами они не были никогда.
Пан Гжегош появился в баре ближе к десяти, расцеловал девушек, а мне вручил бутылку виски, которую, по его мнению, я честно заработал, денно и нощно охраняя важных сотрудниц «Солидарности». Я глянул ему в глаза – и не увидел в них и намека на злую иронию. А вскоре мы разошлись по домам. Проводив их до «свечки», я задержался немного на месте, и не зря: взгляд, которым меня, обернувшись, одарила Лидия, поддерживаемая под руку паном Гжегошем, был полон нежности и печали.
Глава одиннадцатая
Два следующих дня я работал в прямом смысле в поте лица – было душно. Ранее мы съездили с Антипом в «Лавку художника», где я приобрел все необходимое: и мольберт, и кисти, и краски…
Загрунтовав холст, я долго еще потом смотрел на него, тщетно пытаясь в ы с м о т р е т ь на нем Агнешку, и оставил эти попытки лишь тогда, когда заломило в глазах. Эскизы, поначалу радовавшие своей свежестью и новизной, успели уже примелькаться, и я теперь смотрел на них со все большим сомнением. Дело дошло даже до того, что в какой-то момент мне в голову пришла убийственная мысль: а к чему вообще сейчас пытаться писать Агнешку по памяти и ощущениям? Вот п р и д е т она скоро, и все устроится…
Это была, конечно, провокация со стороны подсознания. Некто, прятавшийся в подвале моего чердака вместе с омерзительными крысами и пауками, решил подкинуть мне эту мыслишку, а сам, скрестив руки на чахлой груди, устроился в колченогом кресле в ожидании представления, коего не дождался, так как я в сущности смирился и с э т и м.
Писалось мне тяжело, потому что голова была постоянно занята склокой между доводами «за» и доводами «против». Я дважды смывал уже написанное, и если в первый раз было ясно, почему, то во второй раз я не понял сам себя. И все же Агнешка, несмотря ни на что, потихоньку проявлялась на холсте, и, кажется, в том виде, который неясно маячил передо мной. И вот тут в какой-то момент меня словно осенило! Я вдруг понял, почему мне теперь так трудно писать Агнешку – потому, что со временем черты ее лица и весь ее образ не то, чтобы стерлись, но как-то затуманились в моей памяти. Именно в этом крылась причина всех моих творческих мытарств: я просто не хотел признаваться себе в том, что уже плохо помнил ее, и потому старался придумать новую Агнешку, в которой от той, прежней было не больше половины… И все же я был уверен, что будь у меня возможность в н о в ь ее увидеть живой хотя бы мельком, то я бы тотчас восстановил ее облик в мельчайших деталях.
