Мне не оставалось ничего другого, как исполнить ее просьбу…
Она совершенно не умела целоваться. Страсть овладела ею тотчас, как она оказалась в моих объятьях. Она дрожала, стонала, а губы раскрыла так, точно собиралась проглотить меня или полагала, что я каким-то образом со временем сам залезу в нее весь. Мне пришлось двумя пальцами придать ее рту утраченную форму, и она, как и в случае с буги-блюзом, моментально усвоила урок. Тело ее извивалось, и она не знала, куда девать руки: пыталась обнять меня, хватала за шею, гладила судорожно по волосам…Глаза ее были плотно закрыты, и вскоре я тоже последовал ее примеру, испытывая определенного рода неудобство от столь пылкого начала. Ее же это мое неудобство очень даже устраивало, являя теперь уже основной источник наслаждения. В какой-то момент я потянул было вверх ее платье, она оторвалась от меня, крикнула: «Не!» И вновь прильнула ко мне, пожалуй, что пуще прежнего. Но вот поцелуй иссяк, выдохся. Она теперь сидела, подергиваясь, с запрокинутой головой, дробно и разнотонально постанывая. Вдруг она открыла глаза – они смотрели на меня в упор, но не видели, словно были незрячими – и хрипло сказала: «Задуши меня, Тим, задуши!» – и сама, оторвав мои руки от своей груди, наложила их на тонкую, нежную шею. Я даже не сжал ее, лишь слегка повел пальцами, но и того хватило, чтобы она начала задыхаться. Тело ее задрожало, как в лихорадке, по безумному лицу скользнула гримаса боли, а я все никак не мог оторвать своих рук от ее шеи, и сделал это лишь тогда, когда она пронзительно выкрикнула что-то по-польски и затихла, прижавшись ко мне. Все было кончено, она подтянула ноги и чуть ли не клубком свернулась у меня на коленях. Мне показалось, что я мог бы накрыть ее одной ладонью…
Глава двенадцатая
Ощущение всесилия, испытанное мною накануне вечером после ухода Антипа, длилось недолго, как и все яркое, праздничное, нарядное. Я с блеском сыграл несколько вещей, в том числе и знаменитую «Laura», а, играя, еще подумал: вот был бы я композитором Джонни Мерсером, то непременно сочинил бы в пару к «Лоре» еще и «Агнешку». Кто-то во мне проворчал: «А «Лидию»?» – Да и «Лидию», – согласился охотно я. – «Лидию» даже проще было бы написать. Там и гармонический ряд понятен, и лейтмотив вот-вот накатит… «Лидию» можно было бы прежде всего отработать, а там поехать с ней в Америку и слупить с муженька сто тысяч зеленью! А заодно набить ему морду – просто так, для того, чтобы познакомиться получше».
Сочинять, однако, я начал с «Агнешки». Как и Лора, она была для меня призраком, мечтой («…but she is only a dream»).
Я наигрывал какие-то мелодии, постоянно сбиваясь на ре-минор. Одна из них показалась мне недурной, но когда я начал вновь проигрывать ее, выяснилось, что это не совсем она, а точнее, совсем не она.
На террасе было по-прежнему душно, хотя уже зажглись фонари. Я смотрел бездумно вниз, на мельницу – и вдруг увидел… Агнешку! Она стояла у небольшого пруда с синтетическими водорослями и кормила рыб. Боже, как я закричал! То есть, как я хотел закричать, но ничего, кроме жалкого хрипа, из меня не вышло. Тогда я бросился бежать вон из номера, забыв даже прикрыть его, и через три минуты был уже внизу. Ни Агнешки, да и никого вообще у пруда не было. Я обошел мельницу, прошелся по дорожке, вернулся назад, спросил жадно у кого-то, не видел ли он сейчас девушку, кормившую рыбок, и получил в ответ недоуменный взгляд, хотел зайти к Антипу и подключить к поискам его, но прошагал мимо стойки с незнакомым дежурным и побрел к себе.
Видение Агнешки лишило меня не только рассудка, но и сил. К себе в номер я вернулся таким усталым, будто отработал две смены подряд где-нибудь на каменоломне. Я уже понимал, что девушка в серо – черном платье не могла быть Агнешкой, но куда она подевалась, эта – не Ангешка? Я вернулся на террасу и принялся напряженно вглядываться в то, что происходило внизу, а там не происходило ничего, то есть пейзаж с мельницей, ветряками и тускло блестевшей местами водой в пруду оставался неподвижным, как на фотографии. Через четверть часа у меня запершило в горле, и пришлось солидно приложиться к бутылке. Это слегка расслабило меня, и я вспомнил про Антипа.
Он пришел, неся на лице вековечную заботу, и с порога спросил тревожно:
– Что случилось, Тимофей Бенедиктович? У вас был такой голос по телефону…
– Ничего, кроме глюков, – ответил я. – Полчаса назад мне привиделась Агнешка. Вон там, у пруда стояла и кормила рыбок. На ней было платье серого цвета, и она выглядела совершенно безмятежной. Я тут же сбежал вниз, но никого у пруда не нашел.
– Хорошенькое дельце, – сказал озабоченно Антип. – Я должен буду поставить об этом в известность профессора Перчатникова. Может быть, все это придется отменить.
– Что отменить? – еле ворочая языком, поинтересовался я. – Агнешку отменить?
– Да, – твердо произнес Антип. – Не хватало еще, чтобы у вас тут крыша поехала, извините за такое вульгарное выражение.
– Нет, – сказал я, – нет. Прошу вас ничего не говорить профессору. Это алкоголь и чертовы нервы. Надо попить что-нибудь успокоительное. А Агнешку вы мне верните! Раз взялись, то верните, иначе всем будет плохо.
– Вы что же – жалобу на нас напишите, Тимофей Бенедиктович? – спросил Антип, забыв улыбнуться.
– Кому жалобу? – сказал я. – Кто мне поверит? Просто передушу вас и скажу, что так и было. Вот так: рааз – и готово!
– Ну, да, – подхватил Антип. – Как Агнешку…
– Подите вон, м а й о р, – тихо сказал я.
Он пожал плечами и молча вышел.
Я еще раз приложился к бутылке, лег и очень быстро уснул. Во сне я снова видел Агнешку, совсем, впрочем, на нее не похожую лицом, но я-то знал, что это Агнешка, которая таким образом решила меня разыграть, чтобы в подходящий момент скинуть маску и с криком броситься мне на шею…
Утром я проснулся достаточно бодрым, если учесть мое вчерашнее состояние, привел себя в порядок и даже спустился к завтраку, где всем разносолам предпочел кисело мляко и чашку черного кофе без сахара и молока.
Едва я вернулся в номер, как объявился Антип. Он был деловит, в глаза мне старался не смотреть, поздоровался, протянул какой-то темного цвета пузырек с жидкостью, сказал шкафу, что это успокоительная травяная настойка и что меня в 11.00 ждет профессор Перчатников. Я поинтересовался, сообщил ли он профессору о моем недостойном поведении вчера вечером, и тогда Антип, впервые переведя взгляд со шкафа на меня, ответил: «Нет». Я сказал, что очень сожалею, и просил бы как можно скорее забыть о моем пьяном бреде, так как я уважаю и ценю тяжелый труд моего уважаемого гостя и не менее уважаемого профессора. Скорее всего, произнося эти покаянные слова, я был похож на прохиндея-пятиклассника, который клялся Мариванне, что больше не будет писать на доске неприличных выражений. Антип слегка пообмяк и даже рассказал, как следует принимать настойку, и что профессор Перчатников будет говорить со мной о скорой встрече с индусом и его женой.
После его ухода я выпил настойки и подумал, почему мне, черт возьми, совершенно не стыдно за вчерашнее? Проведя в этих думах с полчаса да так и не обнаружив ответа, я переоделся и пошел к профессору.
