– А что ж тут не понять? – усмехнулся он недобро. – Здоровому человеку свойственно искать и находить виновных. Тридцать лет вы были н е з д о р о в ы и чувствовали вину за известные события. Теперь вы з д о р о в ы, потому что знаете, кто на самом деле виноват в этом. Удачно еще и то, что оба потенциальных виновника уже вне игры: пан Гжегош стар и дряхл, а Пламен больше четверти века пребывает в мире ином – после передозировки.
Я приготовился было указать хозяину на довольно хамский тон его назидания, но весть о давней кончине Пламена заслонила собой все. Хотя этот парень и не принимался мной в расчет, было в новости нечто, поразившее меня. Он совсем не был похож на наркомана. Он обожал Агнешку, и она увела его за собой. Я вспомнил, как он рыдал и бил окровавленной рукой по бетонной эстакаде, выкрикивая что-то и тряся головой, как безумный. Он ушел к ней, а теперь их снова разлучат…
– С вами все в порядке? – спросил холодно Перчатников.
– Да, – сказал я. – Вы, профессор, недобрый человек.
– Нет, я добрый человек! – вскочив на ноги, закричал Перчатников. – Я даже очень добрый человек. Вы и представить себе не можете, к а к о й я добрый человек! Но только с теми, кто уважительно относится к моим словам и просьбам. Вы к числу таких людей, к сожалению, не относитесь. Мне сегодня позвонил доктор Сингх и сообщил, что леди Памела попросила его обеспечить ваше скорейшее прибытие в Ливорно. И он хотел моего совета, как убедить профессора Некляева бросить все и отбыть вечерней лошадью в Италию, к его дражайшей супруге. Вы ведь за пятнадцать минут умудрились предстать перед ней эдаким светилом психоанализа. «Дорогая леди Памела, вы должны поверить в себя и не избегать неприятных вам тем», – передразнил он меня. – Какого черта вы полезли туда, где ничего не смыслите? Я же просил вас просто посидеть с мрачным видом и задать два пустых вопроса, а вы что… Поезжайте теперь, возвращайте ей голос, осыпайте ее комплиментами, делайте ей массаж какой-то там поверхности бедра…
– Задней, – вставил я.
– Можно заодно и передней, – разрешил взбешенный Перчатников. – Как я не люблю спортсменов! Это вечное опьянение тупой, безмозглой силой!
– Но я не спортсмен, я художник…
– Спортсмен, батенька, спортсмен до мозга костей! – торжественно провозгласил он. – Вы не живете, а играете с жизнью. Все на инстинктах, все на азарте, чтобы везде первым, всюду чемпионом! Нельзя так, господин Некляев, нельзя. Простите, я на вас, кажется, накричал.
– Да ладно, – сказал я. – Сам виноват. Чего, спрашивается, приперся? Вот и получил. Не могу я сейчас никуда ехать, сами знаете, почему.
– А так бы поехали?
– Поехал, – кивнул я.
– Ну, я же говорил – спортсмен! – радостно вскричал профессор. – Куда, зачем поехал – неважно. Главное, что поехал! Спортсмен, ой спортсмен!
Он бы еще раз сто повторил разнотонально это ничтожное слово «спортсмен», и тут я лишил его такого удовольствия, молча удалившись.
Дома я думал о Пламене, пытаясь вспомнить его живого, но нагляднее всего представлялись мне белая рубашка с приподнятым воротником и черные брюки. Лицо юноши, еще не обретшее окончательной формы, было уже достаточно мужественным, однако, как я ни старался зафиксировать его в своей памяти и хорошенько рассмотреть, оно все менялось, все ускользало…
Зато очень четко маячил перед моими глазами облик леди Памелы. Я был рад, что она оценила мой скромный талант психоаналитика, и если бы у нас было побольше времени, то я бы рассказал ей кое-что о старике Фрейде и его ответе на мой вопрос, есть ли на самом деле так называемая платоническая любовь. Дядя Зигмунд, помнится, погладил меня по голове и сказал: «Именно она, молодой человек, и есть истинная любовь, а все остальное – сплошное свинство». Возможно, эта сентенция не понравилась бы леди Памеле, но сам рассказ непременно еще более возвысил бы меня в ее очаровательных глазах.
Едва стемнело, как я вышел на террасу. У меня уже не было дрожи от одной только мысли о том, что вот сейчас я гляну вниз и увижу Агнешку. Прав был Федор Михайлович: человек, подлец, ко всему привыкает. И все же я смотрел на площадь и в результате высмотрел там Антипа. Он ходил вокруг пруда, опустив голову и заложив руки за спину, точно искал что-то и все никак не мог найти. Я быстро сошел к нему, он встретил меня ворчанием.
– Шли бы вы лучше домой, Тимофей Бенедиктович, – сказал он, не глядя в мою сторону. – От вас одна головная боль.
– Знакомая припевка, – огрызнулся я. – Вы кого-то ждете здесь?
– Да, жду… одну даму, – с вызовом ответил он.
– Она сегодня не придет, – сказал я. – Знаете, что, Антип Илларионович, а пойдемте-ка ко мне. Там с террасы все видно. Настойки опять же вашей примем.
Раздумывал он недолго, и вскоре мы сидели на террасе, потягивали виски и говорили о скромности и непритязательности джазовых музыкантов в сравнении с другими артистами. Временами мы поднимались с кресел и внимательно оглядывали площадь…
* * *
…На следующий день к нам вернулось лето. Солнце расщедрилось и обласкивало своими лучами всех, кому не лень было дотащиться до пляжа. Я заставил Агнешку надеть мой любимый купальник, в котором она походила на статуэтку, и мы, взяв у Пламена водный велосипед на два места и пиво, навострили курс на Турцию, пока паренек из службы спасения не объяснил нам, что мы ушли немного левее. Тогда мы, обидевшись на самих себя, остановились на полдороги, и я упросил Агнешку спеть мне тот самый вокализ, который я слышал миллион лет назад, возвращаясь с пляжа мимо их дома. Хитро прищурив глаза, она вытребовала у меня согласие быть ее послушным и верным рабом до конца дня, а потом запела. Да простят меня все матроны джаза, но ни одна из них не доставляла еще мне такого удовольствия, какое я получил тогда, тихо покачиваясь на волне среди мирного моря. Вокализ был коротким, исполнялся Агнешкой озорно, сочно, с очень верными акцентами – и счастливым лицом. Я держал ритм, постукивая по облезлому сиденью, и в концовке даже успел вставить и свое словцо, то есть, временно одолженное у Сэчмо. Вы наверняка знаете это его хриплое «oh eah», и оно завершило наш концерт для солнца, бриза и любопытных рыб, мелькавших в наших водах. Я обнял Агнешку и поцеловал по странности бережно и даже целомудренно…
Дома я купал ее. Она кобенячилась, и мне пришлось шлепнуть Аги по заду, что вызвало у нее немалый восторг и требование делать это каждые пять секунд. Тело ее покрылось красивым, ровным загаром, за исключением двух полосок у груди и у бедер. Я намыливал варежку и водил ею мягко по своей неусидчивой возлюбленной с видом человека, протиравшего лобовое стекло у машины, но руки плохо слушались меня и все норовили посетить места, куда ход им был заказан. Агнешка, в общем-то, не противясь лазутчикам, отмечала их появление милейше звучавшим птичьим щебетанием, дополняя его выпячиванием нижней губы, которая у нее была ох как хороша. Сполоснув капризулю теплой водой, я завернул ее в широкое махровое полотенце и отнес в кровать, а сам полез под холодный душ, чтобы снять с его помощью жестоко терзавшее меня возбуждение. Отфыркиваясь, как притомленный боевой конь, я вдруг увидел, что Агнешка стоит в дверях и разглядывает меня сквозь широко расставленные пальцы, закрывавшие лицо. Я отвернулся от нее и спросил:
