(отчёт о «торжественном гадюшнике»)
…
Если не рыться в цветной куче эмоций, остатках Праздника, а сосредоточиться на жёстких конкретных фразах.
Сергей Ефграфович: «Чем больше человек способен управлять своими эмоциями, тем больше он человек».
Граф: «Любовь – это скотство, унижение. Полное отсутствие контроля над своими поступками. Унижение».
Любка: «Хорошие вы ребята, но устала я от вас. И слава богу, что уезжаю».
…
Что у меня: брызги, дребезги, осколки.
Лепестки засохших роз, бычки, блевотина на полу, винные лужи на столе. Ах, когда кривая этой жизни с размаху врезается в Праздник! В какие яркие краски рядится она! И как потом серый ветер равнодушно треплет цветные лоскутья!
…
Граф о Танюшке, резвящейся на кровати около Измоденова: «Что вы к ней пристали? Счастливая женщина! Унижение, нет – какая ей разница? Счастлива. Примитивно».
Он же о том же: «А что надо-то? Припасть ухом к родной груди».
Измоденов: «Приятные твари эти женщины. Руки так сами и тянутся».
Бутусов: «Мы в любой заготовке обязаны увидеть деталь».
…
А Любка не от любви бежит, от конфликта, что скрыт в этих трёх. От спора, который они сделали вечным фоном всеобщих отношений. Любка бежит туда, где есть однозначное слово «люблю». Яблоки и розы по утрам, как конкретное подтверждение сказанного. А также фата и кольца, которые эти трое считают пошлятиной и пережитком.
…
Граф: «Человечность подразумевает развитие? Не так ли?»
17 апреля 1990 года
В ночной тихий альпклуб – весенний ветер с дымом прошлогодних листьев. Свежее касание вечности. Маленькая капелька. Вербы мои из серых мышиных шариков превращаются в жёлтые цветы. Растут, жадно зеленея, в банке. Верят днём солнцу, а сейчас – свежему касанию вечности, что пахнет горько пеплом.
…
Смотреться как в зеркало в окно вагона. Нет, на нём не подтёки грязи, это – звёздная пыль сгоревших от внутреннего тепла дорожных звёзд, серебристая стружка уставших рельс. Сколько моих дорожных звёзд обливало эти стёкла, разбиваясь о них вдребезги: наглые зелёные, предупреждающие красные привокзальные ожерелья подслеповатых фонарей и та, самая маленькая и неяркая, – у края горизонта.
В липкой усталости качается вагон. Призрак случайного города качается жёлтым цветком, становясь продолжением сна… Это – поезд, это – дорога. На одном конце – хорошо знакомые люди, на другом – сомнительная встреча. Она ли, эта маленькая, неяркая звезда у самого горизонта? Я не знаю. Мне это только снится.
…
Есть ещё самолёты. Хищные серебряные птицы. От них гудит воздух. Там есть черта и зелёный глаз, куда не пускают провожающих.
– Молодой человек, вы летите?
– Пропустите же, в самом деле.
– Не загромождайте дорогу.
Ещё там шампанское льют на серый асфальт. И почему-то снова праздник: с яблоками красными, шоколадом и красными цветами. Это – Любка уезжает. Навсегда. Со свадебным платьем в рюкзаке.
– Якутия далеко?
– Нет, если на самолёте.
Там она разложит хорошо знакомые мне вещи, поставит в воду цветы и достанет яблоки. Цветы завянуть не успеют – это самолёт.
…
– Флоридка, ты надолго здесь?
– Пока не переменится ветер.
Ветер… Ветер… Гуляющий над рельсами и взлётными полосами. Обливающий вагонные окна осколками моих дорожных звёзд вперемежку с копотью… Ветер, ветер…
Я люблю Флоридку. В ней есть крайность, но есть и яркий, густой цвет. В ней есть море, странные протяжные песни. То же ощущение дороги и жёлтых ночных цветов – случайных городов. Ветер, ветер… А не послушать ли и мне его? Пока свободна, пока нигде и ничья?
19 апреля 1990. Сергею Ефграфовичу, который всегда смотрит на часы
Втиснуть весь этот поток в примитивные, узкие рамки, назвав таким знакомым и однозначным «влюблена»? Нет, не то здесь.
Здесь шире. Это мир идёт через меня, дробясь и отражаясь по частям. Какой огромный он, мир-то, какой неделимый, а мы пытаемся его – в привычные формулировки, придуманные кем-то формулы. Аксиомы? Их нет. Их тоже кто-то изобрёл.
Как трудно относиться к человеку как к весне, как к звезде острой и первой, к солнцу. Как трудно не тянуть к нему просящие, жадные руки, а признавать его независимость и любить (проклятое слово) его независимость. Любить его осторожно и бережно, как первую траву, которую страшно топтать.
Господи, за что же мы так любим плоть? Жареную картошку и жирные кости? Жадно. Зачем, любя, есть без остатка? Высасывать, бить о край тарелки, выковыривать мозг из сердцевины вилкой?
Мне не надо. Мне хорошо так. Всё просто (впрочем, как всегда): только движение, а для него – конфликт. И я его приму. И буду счастлива. Так что смотри на часы. «Всем обещан полёт, и сверкают огни полосы». Да, уже сверкают. А тепла, если надо, возьми, возьми ещё и ещё. Ведь я – женщина, а это лучшее, что я могу для тебя.
28 апреля 1990
Летайте самолётами «Аэрофлота»! Пользуйтесь услугами свердловского транспортного агентства! Решительнее решайте свои жизненные проблемки!
А ты лови свой кайф, читая странного Грина на подножке электрички ранним утром,
когда туман, выползая из монастырского парка, где родился, сочится в окна пятого этажа.
Но живи не эмоцией. Но что же делать, если нет воли и мозгов не совсем достаточно? В кулак! Есть Алма-Ата, и розы, и шары на вокзале, и самолёт в «Дугобу» в июне.
…
– Ты всё себе выдумала. В армии, знаешь, как чётко выдумывают?
Это Граф. Он дарит мне дружеское тепло. Это его имидж. Это он себе так придумал на сегодняшний вечер. Он завтра уезжает. Он должен уехать добрым.
– Ты всё себе выдумала.
– Да, ну а что? Разве все наши поступки не то, что мы себе сами выдумываем?
6 мая 1990. Копейск. Проверка наличности
Май. Как страшно и удивительно жить. В прозрачной синеве ночи – белые привидения цветущих абрикосов, которые никогда здесь не вызревают. Мне противны три дороги этой жизни: вуз, работа, училище. Но я никуда не денусь. Ведь мне никогда не войти наяву в молочно-фиолетовый зал кристалла флюорита и не вмесить полностью гармонии прозрачного кварца. Страх перед гармонией, стремление во что бы то ни стало расшифровать те волны тепла, что медленно, но непрерывно движутся внутри меня.
Но есть безотчётный сейсмограф: я чувствую своё по теплу и цвету. Я знаю мир молчаливый и тихий, знаю его не умом…
