– Да, я люблю себя, люблю тебя, люблю Шмунк, люблю Михайличенко. Как в том кино: если ты думаешь, что любишь одного, ты обманываешь себя…
– И других, – добавляю я, грустно усмехаясь.
Квартира Бельковых наполнена до краёв уютными запахами давно устоявшегося быта. Нам стелют постель на кухне: где каждая банка, вилка, чашка вот уже лет 10 имеет своё постоянное место. А Ложкин рвёт расстояния телефонными звонками, и Краснодар, голосом неизвестной мне Ирэн, устало информирует, что «прилечу завтра, встречайте», а под Москвой, в особняке посреди фруктового сада, несравненная Оленька прыгает в спальнике к телефону.
Мы спим на кухне, и длинные ноги Ложкина вот-вот снесут плиту. Кошка Майка зло фырчит под столом. Ревнует. Я целую шею Вадика, скользкую от пота, и в который раз пытаюсь понять: почему тогда ушла от Влада, а вот этот бардак, вечный сквозняк, запах спирта, сигарет и «Консула» грею ладонями и даже уже люблю по-своему, немножко.
Почему-то вспомнилась надпись на блокноте, который Оленька подарила Ложкину перед тем, как «уехать в замуж»:
Если бы я мог любить,
Не требуя любви от тебя,
Если бы я не боялся и пел о своём,
Если бы я умел видеть,
Я увидел бы нас так, как мы есть,
Как зелёные деревья и золото на голубом.
А ниже его почерком: «Кого теперь любить? Кого теперь любить?»
…
Утром я выглядываю в окно. И вижу всё с высоты, отстранённо: коробки блочных домов с немыми окнами воскресного раннего утра и себя – маленького человека, робко, будто в замочную скважину, глядящего на улицу. Голову кружит то ли похмелье, то ли чувство инопланетянина: «Я не знаю, совсем не знаю этого грубого мира, их коробок. Там, у нас, всё другое: нежное и гармоничное».
Замок щёлкнул. Ложкин так и остался спать на кухне, между столом и посудным шкафом. Он не видел утра, а трамвай, пустой тоже по-воскресному, долго возил меня по синим и розовым, звенящим от мороза улицам. Трубам, домам, домишкам, памятникам архитектуры, заборам, башням и соборам было тесно. Они налезали один на другой, топорщились и жались, как семейство опят на старом пне.
Жизнь… Наша, общажная, такая же. Там нет места зияющей пустоте. Вчера стало известно, что на сборах в Туюк-су в лавине погибла Аська и ещё один новичок, имени которого я даже не помню. А кровать её в комнате уже не пустует вечным памятником, и даже полочки шкафа заняты. Тесно… Спешно… Некогда… Чувства толкаются, лезут пучком опят: шляпка к шляпке. Из Туюк-су Сергей Ефграфович привёз два гроба и цветы для нежно любимой своей девочки Танюшки.
…
Месяц висит над городом, превращая его в лубочную картинку. И Ложкин держит в ладонях искрящийся снег. Он показывает его Ирэн, которая всё-таки прилетела. У неё изящная фигурка и южное лицо, так похожее на лицо Влада. У них в Краснодаре тепло и совсем нет снега. У нас есть снег. Рычкова гордится: «А ведь ещё осень».
Ирэн – замужняя женщина, мать троих детей.
– Вадик, зачем она к нам?
– Наверно, ностальгия по совершенно другому образу жизни.
Другому? Тесноте и бардаку пучка опят? «Так, как мы есть, как зелёные деревья и золото на голубом…»
Послесловие
Сергей Ефграфович женился на Татьяне, они родили двух сыновей, потом развелись.
Сейчас Сергей Ефграфович где-то в Башкирии занимается туристическим бизнесом.
У Ложкина маленькая туристическая фирма и маленькая музыкальная школа.
Флоридка вышла замуж и живёт в Ванкувере. Измоденов в Челябинске, работает геологом и растит дочь. Граф лишился ног и осел при храме где-то на Алтае.
Любка занимается недвижимостью и по-прежнему ездит в горы.
