Этот жёлтый, уютный свет осеннего вечера. Я узнала его. Он так же золотил в том году сухие холмы Башкирии и склоны горы Белолакаи этим летом. А вот теперь я вижу его на улицах Свердловска и улыбаюсь ему, как старому знакомому. А под каблуками туфель шуршат жёлтые и красные фантики листьев, в основном кленовых. В такие дни их хочется собирать в большие букеты и рисовать акварелью деревянные церкви. В воскресных электричках пахнет яблоками и везут грибы.
9-10 сентября 1989. Ночь
Удивительная ясность головы и лёгкость восприятия. Готовлюсь к истории. Литру и русский как письменно, так и устно сдала на «4». Вполне по заслугам. Всё-таки как несвободна моя мысль! В какие комплексы зажата! Спасибо школьному образованию!
12 сентября 1989
Ну вот, собственно говоря, и всё: завтра я надену пионерский галстук и поеду на работу. За окном аудитории, где мы сдавали историю, был удивительно живописный, мокрый день.
– Ну что же? – переглянулись члены комиссии. – На первый вопрос не ответили, второй неконкретно. Неудовлетворительно. А потенциал чувствуется. Почему же вы не учили?
Почему я не учила? Не учила… Не учила… На Плотинке, мокрой и красивой, бросила шпаргалки в урну, и они смешались с жёлтыми листьями.
– А я думал о тебе… в тайге, – невозможный Шура, будущий инженер-геофизик, с которым у меня зимой был мимолётный роман, спустился ещё на ступеньку. Мне, как всегда, хотелось крикнуть: «Занавес!» Да занавеса не было, хотя сцена всё та же. Огромный кристалл кварца на крыльце и табличка: «Общежитие Горного института. Корпус «В». В Зелёной роще, охваченной осенью, пахло медными тополиными листьями.
20 сентября 1989. Праздник
Как оловянной делалась душа,
И не железной – просто оловянной.
С такою не вскрывают вены в ванной,
Но и не верят в праздник сентября…
Действие первое
Свежевыкрашенное общежитие как штаны Арлекина. Цветастые заплаты на изношенном тряпье. На четвертом-пятом этаже света нет. Чёрными дырами зияют провалы ещё пустых комнат. Студенты в колхозе. Но жизнь уже вползла в ещё гулкое, полупустое здание, и ветер ворвался в открытый запасной вход, и жёлтые листья путаются под ногами.
И снова поют в комнате 411, и снова собирают деньги на мотор, и пьют водку, и пляшут под «Ножки-ножки», и спят вповалку на полу.
Потом я плачу в длинном-длинном и гулком коридоре (но это уже действие второе) и уверяю Плещевскую, что жить так больше не могу. Плачу горько, несмотря на оловянность души. Вечер наполнен непокоем, сигаретным дымом и шуршанием ветровки Сергея Ефграфовича. Ну вот, все вернулись.
27 сентября 1989. Отчёт-рассказ. О борцах с действительностью
Ну я же не собака Павлова, Измоденов. Пустота. Если нет боли, то это – смерть. Как жестоко: любовь изжила себя. Как одежонка для выросшего ребёнка, как выцветшее платьице, продранные шорты. Внутри меня мертвец. Труп. Холодный хлам, который ещё не выбросили. И это всё? Всё. Как жестоко.
А было и другое. Ночью в 403 Сергей Ефграфович открыл дверь, и будто звёздный сквозняк, будто не просто скрип несмазанных петель, а острые, бьющие по сердцу, высокие звуки. Глупый, несвязный разговор минуты на три, и его удаляющиеся шаги по коридору. Потом я долго курила на подоконнике, я не думала, т. е. не контролировала себя, да и вряд ли бы подобное удалось. Квадрат света из дверного проёма остался во мне, непокой, движение, острый осенний сквозняк, пахнущий горьковато листьями и звёздами. То, от чего давно отучил меня Измоденов. Потом я ждала случайной встречи, стука в дверь…
Потом все приехали с Шихана. Всё стало простым и объяснимым. Я – слабая, глупая женщина, мы спим с Измоденовым в мужской комнате, где проживают ещё 7 человек, на повестке дня борьба с ханжеством с утра до вечера, и я должна просто понять, что физиология – это сила.
Что есть: мягкость рук, губ, тёплая, почти непреодолимая сила, когда медленно сдаёшься под нежными касаниями, растворяешься, когда нет рассудка, когда темно, мягко, темно.
У меня нет сил – уйти от Измоденова, пока я вижу в его смеющихся, чёрт знает каких ещё глазах «хочу тебя». Нет сил – вырваться из потока, что уже понёс, закружил. Я не хочу насиловать себя, я жду обстоятельства, а оно будет. Будет эксцесс, яркая вспышка – ибо, увы, это моя участь. Я не хочу бороться с действительностью, так как более бесполезное и глупое занятие придумать трудно.
2. Собственно о борцах
Граф – активный борец с действительностью. Он не может смотреть, как женщина ест: хлебает суп, откусывает хлеб, жуёт, глотает. «Да вы эфемерными созданиями должны быть!» – кричит он со злостью. Граф – боец по натуре, и он ломает, крушит, делает больно, лишь бы создать вокруг действительность своей мечты. Моя приземлённость в его идеалы не укладывается, меня не должно быть в его мире… не должно… и таких, как Жанна, быть не должно. И многих, многих не должно.
А Измоденов не может спать без женщины.
А Жанна опять очень сильно пугает меня. Она вся ушла в тоску. Тоску без причины. Снова была пьяная комната (простите, комната праздника), свеча, водка, сигаретный дым, грязный пол, и «Аквариум», и незнакомый человек. Под такой аккомпанемент тосковать можно бесконечно. Логического разрешения у такой тоски не бывает. Она кончается и начинается вдруг. Понимать её умом бесполезно, как бесполезно докапываться до смысла жизни и «ставить весь мир по местам». Я понимаю никчёмность этой тоски, но понимаю и Жанкино «не приставай ко мне, Смирнова, я не хочу спускаться на землю. Мне страшно среди этих людей, мне не хватает силы, я хочу быть ребёнком. Я совсем ещё ребёнок».
Она пьёт разбавленную вареньем водку из стакана, и в водке колеблется отражение огонька свечи, и какой по-детски нежный у Жанки подбородок, какие хрупкие ключицы. Жанна пьёт. Жанна тоже борется с действительностью.
Не борется Измоденов. Он слишком мудр. Любовь? Ну что вы… Есть влечение, эрекции, минеты, дефлорации… Граф всё ещё бредит Незнакомками и не понимает Жанну, которая любит Славу, но спит с другими, пока тот в армии. А Жанне нужна любовь, нужно постоянное внимание, а если этого нет – пусть будет суррогат: случайные кусочки тепла, с одной стороны, и большая детская сказка – вера в Славу – с другой.
Я? Я – женщина, к тому же не из породы бойцов. И ночная улица снова пахнет сыростью и умершими листьями.
12 октября 1989. Послеазовcкая шиза
Словно кусочек июльского ветра ворвался внезапно в холод зимней улицы. Он ещё дрожал от солнца и голубизны, пах водой и зелёными, сильными листьями береговых растений. Прохожие в шапках, с поднятыми воротниками удивлённо оборачивались… Звенели острые камешки прозрачных запахов реки, где вода кончается в голубоватом мареве, можно, раздевшись догола, купаться и верить, что ты кого-то любишь…
